— Когда ему увольняться в запас?

— Осенью. Второй год служит.

— А ну дайте его служебную карточку? Приходько отложил фуражку. Карточка была у него под рукой, в столе, — достал ее и подал Загорову.

В послужном документе Виноходова взысканий было примерно столько же, сколько и поощрений. Как правило, он время от времени получал за что-либо выговор или наряд вне очереди, а потом исправлялся, заслуживал похвалу. Нельзя сказать, что это нормально, но и трагедию из этого делать, пожалуй, нет смысла. Видно, у Виноходова очередной заскок. Взяться за него построже, и он снова подтянется. А там минет лето — уволится в запас.

Положив на стол карточку и тихо подвигая ее в сторону ротного Загоров задумчиво спросил:

— А почему вы решили, что его надо перевести заряжающие?

— Ну почему? — пожал плечами Приходько, щеки его порозовели; откровенно говоря, он тоже был заинтересован в том, чтобы взвод Дремина выполнил взятые обязательства. — Механик — сердце экипажа. Он должен быть человеком надежным, без подвоха. А у этого все выверты да фокусы… Раньше я не ставил вопрос о переводе его на другую должность (может, и зря), надеялся, что исправится. А теперь вижу: толку не будет. Ходит какой-то надутый, замкнутый, настроение подавленное.

— Что у него могло произойти? — Комбат пристально глянул на лейтенанта. Тот вспыхнул и, помедлив, отвечал:

— Не знаю, товарищ майор…

Ничего другого сказать Евгений не мог, поскольку действительно ничего не знал о Виноходове. Кажется, родом из Белгорода, окончил восемь классов, работал на заводе…

— А надо бы знать, — обронил Загоров и разочарованно вздохнул. — Без причин такие срывы не бывают. Что-нибудь случилось у него. По его вине засел танк на препятствии, потом его начали жучить…

— Парень он норовистый, — подтвердил Приходько. В коридоре прозвучала команда:

— Батальон, строиться на развод!

Загоров раздавил окурок в серой от нагара пластмассовой пепельнице.

— Хорошо, закончим, — сказал он. Выходя из канцелярии, продолжительно глянул на командира взвода. В глазах затаилось недовольство, и Евгений опустил виноватую голову.

Да, Загоров был недоволен своим любимцем. Из-за него случилась эта неприятность, из-за него предстоит щекотливый разговор с командиром полка, из-за него о третьем танковом батальоне пойдет недобрая слава. Может, и кратковременная, но для самолюбия комбата весьма чувствительная.

На разводе, как ни странно, командир полка ни словом не обмолвился о проступке механика из третьего батальона. И Загоров начинал надеяться, что, возможно, обойдется без перехода на басы. Но только вернулся к себе в канцелярию, только сел за свой рабочий стол, как в пустом и гулком коридоре казармы вскинулся звонкий тенор дневального:

— Батальон, смир-р-рно! Дежурный, на выход!

— Не надо дежурного, сынок, вольно… Майор Загоров у себя?

Комбат вскочил, заторопился к выходу. Перед самым его носом дверь канцелярии распахнулась, и он чуть не столкнулся с командиром части.

— Не суетитесь, Загоров, — сказал полковник. — Разговор к тебе есть.

Густобровое лицо его внешне казалось спокойным, бесстрастным. Вряд ли он шел в батальон ради того, чтобы уточнять, в каком состоянии прибыл из увольнения танкист. И захватившее Загорова чувство беспокойства сменилось уверенностью, что речь пойдет о чем-то другом. О чем же?

Между тем Одинцов пристальным взглядом окинул знакомую ему комнату. Те же здесь шкаф, сейф, телефон, на том же месте висит план-календарь по боевой и политической подготовке. «Так выглядела канцелярия и тогда, когда я был здесь командиром батальона, — подумал он, присаживаясь к столу. — Пол только заново покрасили да мебель передвинули…»

— Садись, Алексей Петрович, — пригласил он комбата и поднял голову, потянул носом. — До чего прокурена канцелярия! Так и кажется, что тебя заперли в старую табакерку.

Только что присевший Загоров поспешно встал, распахнул окно.

— Начальник штаба зело обкуривает ее. Сколько ни говорю, не могу пронять. — Он снова сел. — Вот уедет Корольков, заново побелю здесь и тогда не разрешу никому курить, и сам не буду.

Одинцов сдержанно усмехнулся, говоря:

— Ну а пока давай задымим. — И достал папиросы.

«Скажу бате, что Виноходова нужно перевести в хозяйственный взвод. Пусть свиней пасет, довольно панькаться с ним, — думал Загоров, тоже закуривая. — Командир роты прав: танк грозная боевая машина, и ее следует доверять исправному, а не разболтаному солдату».

А секундой позже предостерег себя: командир полка зашел неспроста. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.

Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:

— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. — Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.

Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.

— Секретов от вас не держу. — И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:

— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.

Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.

— Да, с перцем твоя философия, — заметил он. — С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.

Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.

— Можно задать вопрос, товарищ полковник?

— Можно не задавать, — понимающе хмыкнул Одинцов. — Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?

За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.

От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.

— Да это… Я сожалею, что задал вам такой вопрос.

— Стоит ли сожалеть о пустяках! — буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа. — Тут посерьезнее дела назревают… Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?

Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.

— Так и понимать, товарищ полковник, — заговорил он, подавляя волнение. — Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.

— Похвально, похвально… Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?

— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.

— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?

Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.

— Ой, Загоров! — вздохнул полковник. — Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял… Ну-ну, я слушаю тебя!