Локк и вслед за ним Руссо[44], признавая за подобным «социальным договором» возможность его расторжения, начали утверждать идею народовластия. Рассуждение шло таким путем: если власть начала существовать в человеческом обществе через добровольное согласие всех граждан и если в «творении власти» участвовали все люди, то естественно в случае неудовлетворения властью для каждого человека «отозвать» свой голос, санкционировавший создание этой власти. Верховная власть, по этой теории, становилась делегирована народом. Сувереном полагался народ, самодержавный в своих правах и способный, когда захочет, вернуть себе свою делегацию. Так, сначала в умах мыслителей, а затем и в жизни Европы утвердилась идея народовластия. Со временем оказалось, что «Его величество большинство голосов, — как писал Николай Черняев, — далеко не непогрешимо, отличается изумительной слепотой и сплошь и рядом служит послушным орудием людей тупых, злобных и ничтожных»{196}.
Известный исследователь французской революции Ипполит Тэн в своем V томе «О происхождении современной Франции» описал на материале якобинской диктатуры появление демократии в момент крайнего помутнения национального сознания: «Можно еще понять, что народ, обремененный налогами, нищий, голодный, распропагандированный витиями и софистами, мог приветствовать и принять такое учение: в чрезмерном страдании человек прибегает к первому попавшему орудию, и для угнетенного — всякое учение правдиво, коль скоро оно помогает отделаться от угнетателя. Но, чтобы политические деятели и законодатели, государственные люди, министры и главы правительства могли привязаться к ней все теснее, по мере того как она становилась более разрушительною и затем ежегодно, в течение трех лет видели гибель от нее же общественного строя и не сумели признать ее виновницей; чтобы на этих фразах о всеобщей свободе они бы согласились учредить деспотизм, достойный Дагомеи, судилище, подобное инквизиции, и человеческие жертвоприношения, как в древней Мексике; чтобы они среди своих тюрем и казней, не переставая верить в свою правоту даже во время собственного падения и гибели, на себя самих смотрели как на мучеников; это, конечно, такое затемнение ума и такой избыток гордости, которые редко могут случиться, и для того, чтобы подобное дело могло совершиться, нужно было такое стечение обстоятельств, которое только раз и могло случиться».
Две идеи по преимуществу являются основанием для народовластия. Первая — государственная власть должна быть вненациональна, потому что существует для блага всех; и вторая — власть может существовать, только когда население готово ей подчиняться.
Что касается первого, вненациональная власть, особенно в разноплеменных империях, подрывает ее государственный организм, сложенный всегда из одной нации-основательницы. Всякое небрежение подобным господством разрушает имперскую государственность. Создатели же демократических теорий не призвали важности государственного строительства, их операционным базисом были интернационализм и политическая свобода.
Разрушительность второго утверждения для государства не меньшая. Власть есть прежде всего сама по себе сила, которая не является производной от силы народа. Она вносит в социальную среду нечто большее, «нежели каждый обыватель и сумма обывателей вместе взятых, — пишет А. А. Башмаков. Если бы этого не было, то не было бы никакой надобности делать серьезные затраты на государственный механизм и терпеть тяжесть его прикосновения. В этом-то и дело, что государство содержит в себе сумму той энергии или тех интересов, которые присущи всей сумме граждан плюс нечто.
Все разновидности учения народовластия, как необходимого элемента государственности, вращаются вокруг этой капитальной, непростительной ошибки: в них отрицается именно этот плюс, который составляет главный отличительный признак государственной идеи.
Немудрено, по этой причине, что практика идеи абсолютного народовластия в обширном государстве приводит к постепенному вымиранию самой идеи государственности. Происходит как бы политический склероз, старческий подмен веществ. Постепенно одни заменяются другими, похожими, но не теми же. Попечение о народном благе заменяется соблюдением своего интереса; гордость Родины — се комфортом, а потом своим собственным разбогатением; защита Отечества — устроением его путей по линии наименьшего сопротивления; расовое и национальное величие — стремлением заслужить у соседей благоволение за добронравие и филантропические помыслы. И над всем этим хаосом разлагающейся исторической души великих народов парит идеал манящего социализма, в котором не будет никакого плюса к нуждам и желаниям человеческих индивидов, прикованных к своим хлевам и стойлам, но вместе с тем испарится и та лесть, которой пока что, до поры до времени, заманивают этот вожделеющий индивидуализм; добывание и насыщение будет отдано всецело в руки верхнего коллективизма, который поглотит индивида, уступив ему то, о чем вопит его утроба; но идеальный «плюс» исчезнет навсегда. И тогда наступит давно возвещенное Гербертом Спенсером — «грядущее рабство»{197}.
Критика демократии Львом Тихомировым. Долго замалчиваемый Лев Александрович Тихомиров в период новой Смуты конца XX века все более привлекает к себе и к своим трудам внимание читающей русской публики. К нему обращаются как к человеку, самому испытавшему на себе соблазн революционного делания. Его судьба потрясает воображение. Человек, в молодости бывший, по выражению его товарищей по партии, «головой организации»{198},[45] ее лучшим писателем, лучшим выразителем ее идей, делавший «для ниспровержения существующих правительственного строя все»{199} от него возможное, просидевший за свою деятельность более четырех лет в тюрьме, скрывавшийся по всей России от преследования, он смог, уже будучи в эмиграции во Франции, прийти к кардинальному пересмотру своего мировоззрения. Став из гонителя монархии ее апологетом.
Почему Л.А. Тихомиров перестал быть революционером? Что с ним произошло? Его бывшие товарищи по партии и советские историки единодушно называли его «ренегатом», давая свои объяснения. Они указывали на трудности эмиграции, на скудное материальное положение Льва Тихомирова во Франции; на некое психическое расстройство, выразившееся в обращении к религии; на соблазн занять в правительственном лагере место умершего М.Н. Каткова. Иначе говоря, исходным пунктом преображения «Савла в Павла» Льва Тихомирова, по мнению этих людей, становятся его «низменные желания» и «больное» состояние ума и психики. Вся дальнейшая жизнь Л.А. Тихомирова опровергает подобную клевету. Искренность его новых убеждений, их формирование легко проследить по его дневнику и воспоминаниям. Написание брошюры «Почему я перестал быть революционером», окончательно порывавшую все связи с революционным миром, не является неожиданным фактом его жизни. Этому рубежному событию предшествовали годы борьбы с самим собою, с социальными миражами своей молодости.
Еще до отъезда за границу Л.А. Тихомиров, находясь в подполье, перестал считать дело «Народной воли» своим, не соглашаясь с курсом на терроризм. Франция, куда он уехал, произвела на него печальнейшее впечатление своим народовластием, бывшим основанием его политического мировоззрения. Ломка его старых убеждений в обстановке эмиграции пошла значительно быстрее.
«Я безусловно, — записывает он в дневник от 1 мая 1888 года, — ничего общего с ними не имею и просто начинаю ненавидеть то бунтовское направление и настроение, которые составляют существеннейшую подкладку нашего революционного движения. Вообще меня теперь очень ругают, и я этим горжусь: это положительно делает мне честь».
