Мысли прямо-таки прорекающие будущее, что особенно стало понятно при чтении их в конце XX столетия, после всей истории удавшейся революции 1917 года, которая все описанное совершила в точности. А ведь все это, если бы не император Николай I, могло свершиться на сто лет ранее…
Подобная перспектива видна уже из «Русской Правды» Пестеля, где тот намечает два начала для руководства страной: правила народности и правила благоустройства. По первому он собирался отделить от Российской империи все народы, пользовавшиеся когда-либо политической самостоятельностью[15].
А это как раз все те же Польша (причем с малорусскими и белорусскими землями, которые отошли к России по разделам Речи Посполитой в XVIII в.), Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия, перечисляемые в предостережении Я.И. Ростовцева. Трудно сказать, собирался ли Пестель «дать волю» кому-нибудь еще, но и без того ясно, что разгром империи был бы равносилен большевистскому.
Пестеля вообще легко представить в роли Троцкого, а скажем, князя Щепкина-Ростовского (наиболее кроваво прославившегося в декабризме) на месте Дзержинского. Типы очень близкие по своей жестоковыйности.
Лучший поэт XIX столетия — Пушкин легко мог бы повторить судьбу лучшего поэта XX века — Гумилева и быть расстрелянным; другие классики русской литературы и науки XIX века — Жуковский, Вяземский, Карамзин, С. Аксаков, Погодин, Шевырев могли быть или расстреляны, или вытеснены в эмиграцию, как это было после семнадцатого года с Буниным, Куприным, Шмелевым, Кондаковым, И. Ильиным и т.д.
По всей видимости, не было бы в истории нашей культуры уже ни славянофилов, ни Лермонтова, ни Достоевского, ни обоих графов Толстых, ни Тютчева, ни Лескова, ни Островского, ни Тургенева, ни Данилевского, ни Леонтьева, ни прочих деятелей культуры XIX и XX веков. Оставалось бы нам «наслаждаться» всевозможной декабристской посредственностью: в поэзии — Рылеевыми Кюхельбекером, в прозе — легковесными повестями Бестужева-Марлинского, да наподобие «многотомий» Ленина да Маркса с Энгельсом читать скучнейшие «многотомья» всевозможных декабристов-«мыслителей» навроде Пестеля и Муравьева….
Пестель в «Наказе» предполагал создать в России после переворота жесточайшее полицейское государство. «Правительство-Провидения» должно было, по мысли его автора, направлять всех «по пути добродетели» при постоянном содействии «приказа благочиния» (учреждения, но описанию его способов действия и целей, очень похожего на ЧК времен другой диктатуры — диктатуры пролетариата), следившего за гражданами. Но «приказ благочиния» не является единственной «полицейской» структурой в декабристском обществе Пестеля, — стране всеобщей «свободы, равенства и братства». По мысли Пестеля, над «приказом благочиния» должна существовать еще более властная институция — «Высшее благочиние», организованное самим диктатором декабристского правительства. Главная обязанность этой тайной (как бы даже не существующей для всех остальных граждан) организации была бы охрана правительства декабристов. Агенты-чиновники «Высшего благочиния» — не известны никому, кроме диктатора и его приближенных. Они следили бы за разными течениями мысли в обществе, противодействовали враждебным учениям, боролись с заговорами и предотвращали бунты против декабристского правительства.
По Пестелю, «тайные розыски или шпионство суть… не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим Высшее благочиние поставляется в возможность» охранять правительство и государство{44}.
И после таких декабристских планов мы второе столетие слышим проклятия в адрес III отделения канцелярии Его Императорского Величества (его численность при императоре Николае Павловиче составляла от 16 до 40 чиновников), которое не идет ни в какое сравнение с планируемыми «приказом благочиния» и «Высшим благочинием» по тотальности слежки за гражданами и по широте ставимых задач сыска!
Столь же печальная участь, а скорее всего и еще более страшная, постигла бы православную церковь в России. Декабристы «жили, — писал протоиерей профессор Т.И. Буткевич, — атеистическими идеями тогдашней Франции; легкомысленно относились к христианству; религию считали делом невежества и умственной косности; а Православную Церковь, которая будто бы освящала крепостничество, они просто ненавидели, — и вели борьбу с ней до совершенного уничтожения ее, даже ставили своей целью наравне с борьбой противуправительственной. Известна революционная песня, сочиненная Рылеевым, которую обязательно пели заговорщики в конце каждого из своих заседаний и в которой предназначался “первый нож — на бояр, на вельмож, второй нож — на попов, на святош”»[16].
Причем число нужных жандармов для декабристского государства, высчитанное (еще в 1823 году) любителем точных цифр Пестелем, равнялось 112 900.{45}
При этом совершенно ясно, что Онтину пустынь (как и другие известнейшие православные русские монастыри) разорили бы на сто лет ранее и убили бы се старчество в самом зародыше, а такие монахи, как преподобный Серафим Саровский или Святитель Филарет Московский, открыли бы сонм новомучеников уже в XIX столетии…
Руководители восстания имели мало надежды на успех. Так, сам Рылеев, по воспоминаниям барона Розена (поручика л.-гв. Финляндского полка), говорил: «Да, мало видов на успех, но все-таки надо, все-таки надо начать; начало и пример принесут пользу»{46}; о том же пишет и Н.А. Бестужев: «Рылеев всегда говаривал: “Предвижу, что не будет успеха, но потрясение необходимо, тактика революций заключается в одном слове — дерзай, и ежели это будет несчастливо, мы своей неудачей научим других»{47}.
И все же, несмотря ни на что, декабристские лидеры кинули в водоворот восстания тысячи безгласных солдат. Накануне восстания Пестель «ярко» выразил смысл отношения декабристов к народу: «Масса, — говорил он, — есть ничто, она есть то, что захотят из нее сделать индивиды».
Потрясает своей откровенностью рассказ Н.Л. Бестужева о том, как готовилось выступление, когда стало известно о смерти императора Александра I: «…Рылеев, брат Александр и я… решились все трое идти ночью по городу, останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного Царя, по которому дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба. Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска, для всякого случая, могшего представиться впоследствии… Нельзя представить жадности, с какой слушали солдаты; нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам; на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом»{48}.
К этому обману солдат есть еще одно немаловажное дополнение. Оказывается, агитация была не столь проста, как кажется с первого взгляда. Это было не простое подстрекательство. В записках Трубецкого есть следующие слова: «Солдаты гвардейских полков… не ожидали никакой перемены в престолонаследии; они с уверенностью ожидали приезда Императора, которому присягнули (то есть Константину. — М.С.). Подсылаемые в полки люди с распущением слуха о возможности отречения Константина были солдатами худо приняты. Разведывание, произведенное офицерами, принадлежащими к Тайному обществу или содействовавшими ему, убедило их, что только изустное объявление Константина, что он передает брату Престол, может уверить их в истине отречения его… План действия был основан на упорстве солдат остаться верными Императору, которому присягнули, в чем общество и не ошиблось»{49}.
