Гостиная была битком набита. Даже в дверях толпились люди, заглядывали с галерейки. Медик судорожно восклицал:

– …Голубка не убоится коршуна! Кавалер выбрал даму, и они совьют гнездо! Бокал жизни пенится радостью!..

Крики его нарушил голос Порфирио Мансильи, а гости шикали на невоспитанного погонщика. Иларио силком вывел его.

– Ладно, Порфирио, не лезь! Пошли, бога ради, послушаем гитаристов, они с земель Хуана Росендо!

В гостиной захлопали, тост кончился.

– Вон Олегарио пляшет, – сказал Иларио, стараясь отвлечь друга от ненавистного медика. – И тут он штучки строит! Ногу свою партнерше между ног сует. Да и вонь от него, накурился… Хорошо, я не баба, не надо с ним танцевать.

Порфирио сердито скреб мохнатое ухо и не отвечал. Он не любил возражений. Медик ему не понравился, истинно – белая вошь, и этого было достаточно, чтобы искать с ним ссоры. Ткнуть бы его как следует шипом железным, пускай сам себя лечит, если он такой доктор, что-то он на докторов не похож, просто хочет приданым поживиться…

– Ну что тебе?… – не отставал Иларио. – Ты прямо как эти глухие старухи! Им ни жизни, ни дружбы, ни любви – все о деньгах да об угощении!

– Спой-ка что-нибудь, Флавиано, не ломайся, – сказала девица в ярком платье темнолицему белозубому парню, которого прозвали Хлеб с Творогом за темное, как хлеб, лицо и белые, как творог, зубы.

Один из гитаристов наклонился, припал ухом к гитаре, лежавшей у него на коленях, и стал ее настраивать, ловко подкручивая колки. Когда звук его удовлетворил, он выпрямился и дал певцу знак: «Готово!»

– Понравится ли, – сказал Флавиано, сверкнув белозубой улыбкой. – Поют это в одном селении… Вальс такой…

Порфирио оперся о плечо приятеля и сменил гнев на милость. Иларио прикрыл глаза, чтобы лучше было слушать.

Печально отрываться наутро от места, где был праздник. Во рту горит, в животе печет от водки, на душе – тоска, пепел радости. Погонщики решили тронуться в путь к четырем часам утра, но до половины седьмого толклись по дому, где не спали только свиньи, куры и псы. Хотелось выпить доброго чилате, но отыскалась лишь кофейная гуща, праздничные опивки. Иларио все бы отдал за песню о Мигелите, но музыканты с земель Хуана Росендо уже ушли. Напев он запомнил, а слова смутно курились в памяти, подобно горячему пару, поднявшемуся от земли в этот нежаркий час, когда солнечный свет еще не мог пробиться сквозь моросящий дождь, который становился все гуще. «До свиданья!» – крикнули погонщики донье Канделарии с заднего порога, и никто им не ответил. Где-то уже пекло солнце. Гребень гор лоснился лазурью и золотом, а тут, у них, повсюду чавкала глина и мокрый воздух попахивал мхом. Погонщики присели, чтобы защититься от густеющего дождя. Вокруг спали мокрые деревья, а звери шуршали и шумели, тоже словно во сне.

Преодолев небольшой, но крутой, чуть не отвесный склон (и назывался он зерно: Разбойничьим склоном), погонщики решили переждать ливень на белесом от извести плоскогорье. Один за другим зашли они под навес крыши и загнали туда коней и мулов. В этом доме почти никогда никто не жил, но сейчас там время от времени бывал некий дон Касуалидон, испанец из испанцев, хотя ирландского происхождения, о чем говорили и голубые фарфоровые глаза на медном от холода лице, и рыжие волосы, медовыми струями стекавшие на лоб, на уши и на бычью шею. Черты эти, как и рост, отличали его от местных жителей; те были как на подбор страшны, мелки, головасты и взором напоминали голодного солдата, поскольку от здешней воды глаза у них выкатывались, вырастал зоб, вздувались вены и все усиливался страх.

Равнины и горы чесночного цвета вымел ветер, несущийся от океана к океану, и удержались тут лишь обрывки низкорослых трав да крепкие, когтистые кактусы.

Кони и мулы ржали, трое мужчин нарочито громко беседовали, и на весь этот шум из темноты дома неспешно вышли люди, моргая от света. Порфирио хорошо их знал.

– Ух ты! – сказал он. – Чего вас тут черти носят?

– Кому говорить, – ответил ему Мельгар, прозванный Культей. – А вас чего носит? Проходу от вас нет.

Выходя из дома, испанец Касуалидон держал руки в карманах, только большие пальцы торчали, словно курки.

– Мы думали, это отряд, – сказал он, – тут караулы шныряют, как мыши летучие…

Культя Мельгар перебил его.

– Пошли ко мне, у меня победней, зато отряд не заедет, не то что сюда. И петух у меня имеется…

– Торопимся мы, – сообщил Порфирио, недовольный этой встречей. – Другой раз придем, вся жизнь впереди.

– Воля ваша, – печально сказал Культя и скорчил скорбную рожу.

– Разве можно людей силком тащить? – завелся Олегарио. – Кто без греха, все мы человеки. Еще мулов потеряем…

– Или моих заимеете… – откликнулся Мельгар.

– Что ты к нам пристал? – возмутился Иларио, Олегарио же спросил:

– А где твои мулы. Культя?

– Воспитанные люди вопросов не задают, – назидательно сказал Мельгар. – Верно. Сикамбра? Так у вас, у испанцев, принято? – обратился он к дону Касуалидону, которому это прозвище нравилось не больше, чем пинок под зад. – Мулы как мулы… Где надо, там и есть… Кто может, уведет…

– А, черт, ставлю на другого, он еще лучше:.

Слова эти вырвались у Иларио из самого сердца, и мужчины молча приняли их. Никто не говорил, все только пыхтели, навалившись на стол, чуть ли не припадая к нему лбом и не слыша ливня, барабанившего но крыше и по тростниковым стенам. Дым стоял столбом во влажном воздухе. Игроки жадно глядели на маленькие роковые кости. Три… пять… шесть… выиграл!.. Один… два… четыре… проиграл!.. Игроки глядели в странный мир, где сейчас нет ничего, а через миг – ничего не исправишь, и богатством твоим ведает случайное сочетание условных знаков судьбы.

– Дай швырну! – крикнул Олегарио, хватая за руку друга, который уже взял кости, чтобы разыграть второго мула из купленных на побережье.

– Почему это ты? – вырвался Иларио, сжимая кости в кулаке и сопротивляясь натиску. – Ты мне руку сперва разожми.

– Тебя женщина любит, тебе нельзя, а у меня никого нету. Она тебя ждет. Если ты ее любишь, дай мне кости… – Погонщики никогда не называли по имени женщину, к которой относились серьезно. Назовешь имя – и как бы овладеешь чуткой возлюбленной. Зато о тех, с кем они просто спали, они говорили без умолчаний.

– Дай кости, уважь ты меня, мула потеряешь…

– Отстань!

– Не отстану.

– Я выиграю!

– Проиграешь! Жалко обоих терять. Давай брошу; ну не ради твоей, так ради Мигелиты!