– Немец человек стоящий. Вот недавно начальника управы дети гуляли с обезьянкой, а она и прыгнула в пруд. Я выбежал, а тут немец идет. Остановился и выловил зверюгу.

– Ох, жаль, когда человеку худо! – говорил свое Порфирио.

– Да не худо ему, – сказал Олегарио, и все засмеялись, даже хозяйка.

– Истинно: лучше глух, чем глуп. Я говорю: болен он, а кто не понимает, пусть катится к черту…

– Ну ты, полегче! – взъярился Иларио.

– А вы меня не доводите. Тут и его держи, и от вас отбивайся!.. Я что хотел сказать: жаль, когда человеку худо, и смотреть на себя тогда не надо, посмотришь – вовек не будешь пить. Вот почему в кабаках нельзя зеркало вешать. Зеркало как совесть – сам себя видишь. Иларио прервал его.

– Вот, красоточка, – сказал он Алехе, – у вас и нет зеркал, кроме собственных глазок.

– Ах, упаду!.. – игриво засмеялась она. – Не вы первый мне это говорите!

– Все врут, а я правда так думаю.

– Я басням не верю. Вот если пойдете вы опять в столицу и принесете мне такую самую шаль, как у почтальона…

– Считайте, что она у вас, только я награды потребую…

– Расплачусь, жаловаться не будете… – сказала Алеха и протянула крепкую руку, чтобы налить ему, а он пожирал ее взором.

– Вот это по мне, – вступил в разговор Порфирио и поставил два стакана: за себя и за Олегарио – он был так могуч, что стоил двух погонщиков. – Вот это по мне, давно пора его приструнить, балаболку. Все врет, все обманывает, все хвастается, и был бы хоть богат, а то беден как мышь.

– Тебя бы с ним, с почтальоном, в тюрьму. Ты добрый, а он глупый, там за ним и ухаживай!

– А он и правда шаль разорвал, – сказала хозяйка, чтобы отвести от себя малейшее подозрение. – Зубами дергал, наверное. Чем она виновата, что у него жена ушла?

– Она свой путь выбрала, сбежала, и пускай ее кто подберет. Я такой, я не терплю, чтобы к любви принуждали. – И погонщик потянулся волосатой темной рукой к плечу хозяйки.

Алеха притворно отбивалась, Иларио стиснул плечо.

– Оставьте свои басни, а то поверят. Дон Порфирио у нас… это… де-ли…

– Чего?

– Деликатный! А я ему еще в тот раз обещала…

– И забыла. Вот они, женщины! Бог с вами, сговаривайтесь с Иларио, женитесь вы с ним и свадьбу сыграйте. Я в тот день от радости напьюсь, как сеньор Ничо. Иларио неженатый, только, донья Алеха, богатства от него не ждите. Лучше женатый, да хороший, чем плохой холостяк.

– Жену сеньора Ничо, должно быть, опоили паучьим зельем, – сказал один погонщик просто так, потому что сейчас только он выпил и сплюнул на пол.

– Люблю тебя, дурака, послушать! – подхватил Иларио. – Всему он верит. Думает, жены рассудок теряют, из дому бегут от паучьего зелья. И не знает, что время уже не то, теперь текунам не порошок дают, по которому паук бегал, а катушку ниток. Понятно?

– Я-то поняла, – сказала хозяйка.

– Деды наши пускали по всяким порошочкам длинноногих пауков, а теперь не то, теперь пошли пауки швейные.

Хозяйка сердито вырвалась, пожала плечами – «мне что!» – и налила всем еще пива.

– Эй, Порфирио. почтальон твой падает! Эти мои дружки меня не поймут. Ну, я им все объясню. Колдовство теперь новомодное. Бабам голову кружат продавцы швейных машин.

– Ой, заладил, надоело! – воскликнула хозяйка, сверкая глазами.

– Ты бы лучше помолчал! – помог ей Порфирио.

– Ладно, раз такой силач велит – замолчу.

– А что, – спросила Алеха, нарочно перетолковывая намеки Иларио, – разве у дона Порфирио швейная машина жену увела?

– Сам не знает, что порет…

Алеха Куэвас незаметно провела рукой по груди, словно по струнам, и по этому знаку Иларио понял, что, толкуя ее мысль, Порфирио угодил ей своим ответом. А она сказала, поглаживая грудь:

– Да, кстати, из вас кто-то говорил, что знаете вы такого Нило. Он машины продает и свое имя ножом на коре вырезал тут, неподалеку.

– Может, Иларио… он кого только не знает, с кем не водится. Прямо как исповедник.

– Нило? Нило? Сразу видно, с иностранцами вы не бывали, он у вас как индеец какой. Нил его зовут…

Иларио пришлось прервать свои объяснения. За почтальоном Ничо Акино явились четверо солдат под командованием капрала.

– Да он не мертвый… – сказал один из солдат.

– Да, – подтвердил Иларио, – только пьяный.

– Мертвецки, значит, пьяный, – заключил солдат, потрогав бездыханное тело.

Капрал еще с порога крикнул:

– Мне одну стопку в три ряда!

Хозяйка поставила три стопки. Так всегда выражались военные, чтобы себя не опозорить. Стопка в четыре ряда – четыре стопки, стопка в пять рядов – пять, и так до семи, а после они говорили уже: «две стопки в четыре ряда», то есть восемь, или «две стопки в пять рядов», то есть десять. Что-что, а пить они умели, понимали толк в питье, знали, когда хватит, – не то что бедный Ничо, который уподобился индейцу из присказки: дом разукрасил, шутихи припас, за водкой пошел, а всю по дороге и выпил.

– Дайте-ка… нет, лучше я сам, – говорил Иларио толстозадой хозяйке, вырывая у нее бутылку. – Я без пены люблю…

– Без пены?

– Да, – отвечал красавец, хватая ее за руки, чтобы вырвать бутылку, и вырвал наконец.

– А вам и ни к чему, что я сама хотела налить…

– Нет, Алехита, для меня жизнь… это… нить любви!

– Ладно там, болтайте! Лучше скажите, как ваш Нило.

– Нил!

_ Ну Нил…

– Чего мне говорить? Так и до тюрьмы договоришься. Разве что Порфирио разрешит…

– Сам ты говорить не смеешь! Я тебе что, отец?

– Ты мне родней отца.

– Напился…

– Так-так… – Иларио сплюнул. – Зови меня пьяным, ее потаскухой, власти ругай – и в тюрьму угодишь.

– Я не говорил, что лыка не вяжешь, я просто…

– Как не говорил? Я тебя люблю и ее вот люблю, а не люблю, чтобы людей обижали. Чем Алеха виновата, что держит кабачок?

– Пошли-ка, – предложил Олегарио, пыхтя сигарой под прикрытием широкополой грязной шляпы, – надоело мне тут… Вот у этих Приетас, там…

– Кто тебя держит! – взорвалась хозяйка. – Иди, там тебя угостят на славу!

Наступило молчание. Когда погонщики не веселились, лица их были суровы, и теперь, судя по этим лицам, они думали, что письмоношу надо бы отнести в лечебницу – очень уж плох, вроде как отравленный.

– Не верю я в швейные машинки, – сказал курчавый погонщик, которого обозвали дураком. Он обиды не забыл и хотел отбрить обидчика. – Я уж по старинке в паучье зелье верю, а еще больше я верю в то, что вижу: Исабру Акино околдовали, а этого чуть на тот свет не отправили. Хоть бы кто за них отомстил… О том и молюсь. Когда твой друг тебе враг, дело просто: тыквой погремишь, а когда не знаешь, кто напортил, один бог тебя защитит.

Все вышли вместе, гурьбой, а хозяйка кусала от ярости бледные, посиневшие узкие губы, но из гордости старалась улыбаться, подсчитывая выручку. Все вышли с шумом, хохотом, свистом и в сопровождении цокающих копытами мулов двинулись пить дальше, к разлюбезным Приетас, где, по словам обиженного погонщика, водка и чича льются рекой, а сердце печалится и радуется не столько от питья, сколько от самого перехода через эту реку.

Кто– то резко и настойчиво засвистел, словно в воздухе задрожали от свиста передние зубы. Дождя с вечера не было, но темнота казалась влажной. Под свежим дыханием ветерка листья бамбука шелестели, словно нежные метелочки из перьев, подметая лесную тишину на окраине селенья, у кладбища.

– Я узнала тебя по свисту…

– И опоздала…

– Какой ты злой! Что, свистеть устал? Поцелуй меня и не ворчи. Как хорошо тебе «ты» говорить! И как странно говорить «вы» при чужих!

– Вы меня любите, дорогая?

– Очень люблю! Только что это за «любите»? «Любишь»! Ах, поцелуй еще раз! По мне, любить на «вы» совсем не то, что на «ты», хоть и задушат в объятиях. Ты ведь душишь меня… и ладно, для того ты надо мной и хозяин.

– А вы брыкаетесь, да, брыкаетесь…