Услышав имя девицы, созданной его воображением и ставшей для него такой же реальностью, как и живые люди, Иларио выпустил кости из потного кулака, и пальцы у него задрожали.

– Ас ним играть то же самое? – спросил испанец Касуалидон, навалившись на Культю с того бока, где не было руки. – Он мула отдаст?

– А то как же… – отвечал Порфирио, охваченный диким страхом. Он был силен и смел, в драке держался до последнего и бил наповал, но игры не любил и боялся. Не с кем схватиться толком, некого побороть. Удача – пустое дело, ею балуются те, кому не по плечу труд, который из врага становится другом. Жить надо, они и швыряют кости, и ловчат при этом.

– Конечно, отдаст, – сказал Культя. – Что в лоб, что по лбу. Дед мой, чтобы гамак не прохудился, спал в трех гамаках по очереди.

– Бросаю! – крикнул Олегарио, но костей не бросил, сдвинул шляпу и с неудовольствием воззрился на огромного лысого петуха. Теперь дело ясное! Boт почему им не везет… – Петуха бы убрать… – сказал он. – Нехорошая птица… Выкиньте-ка его!.. Мы туч гибнем, а эта дрянь ошивается!

– Оставь петуха, – ответил Культя Мельгар, – ничего он тебе не сделал.

– Не везет мне из-за него! Если ты с ним в сговоре, так и скажи, я играть не буду и его не трону. Что я, дурак, против двоих переть? И кости твои, и петух еще… Знал бы, своего бы принес.

– У себя распоряжайся, а тут не заводись! Ты погонщик, ну и гони сюда беса, а петуха не тронь!

– Дерьмо ты собачье…

– От дерьма слышу!

– Тьфу, мерзость! Даже страх берет. Не вышвырнешь его на двор – не буду играть. Не могу я при нем!

– А чего такого?

– Да он тебе ворожит!

– Заткнись ты, давай играть!

– При петухе не буду!

– И верно! – воскликнул Иларио. – Без этой щипаной твари нам бы повезло!

– Объясни ты ему, Сикамбра! – взмолился Культя, скаля клыки – других зубов у него не было.

Испанец Касуалидон, не любивший своего прозвища, попытался унять страсти, объяснив, что петуха выбросить нельзя, так как он предупреждает о приближении отряда.

– Ну и что? – не унимался Олегарио. – Одно дело – отряд, другое – петух. Нет уж, я погонщик, так мулов и погоняю, а не птицу, и хлыстом, а не тыквой по голове.

Скаля прокуренные гадючьи клыки. Культя Мельгар объяснил подробней:

– Земля у нас мягкая, а сегодня и дождь, коней не услыхать. Идут они, как по ковру. Нападут – не заметишь.

– А петух что, караулит? – ехидно спросил Олегарио.

– Кости положи…

– Еще чего! Играть я и сам хочу, вы у нас мула оттягали, надо его выручить.

Однако Мельгар своего добился, Олегарио кости положил, когда Культя с Касуалидоном ему пообещали, что играть они будут, пока оба мула не окажутся в одних руках.

Но только он положил кости, Мельгар незаметно смахнул их культей на пол; и, только они упали, петух подскочил к ним и проглотил.

– И как вы его обучили? – взъярился Порфирио, которому все это казалось дьявольскими кознями.

– Как обучил?! – рассмеялся Культя. – Голодом морю, вот он и думает, что это ему зерно сыплют.

Объяснение было разумное, да и петуха зауважали – как-никак помощник. Хоть и тощ не в меру, а полезен: и еды не ест, и караулит, и сообщит вовремя, что бесшумно приближается вредоносный отряд, только и мечтая пристрелить их. А все же, решили погонщики, играть при птице опасно. Пришлось ее выбросить. Дон Касуалидон положил на стол другие кости, и Олегарио с Культей встали друг против друга. Олегарио быстро отыграл первого мула и выиграл еще двух. Теперь Культя просил и молил: «Хватит!» В конце концов он даже выкинул конку, но и это ему не помогло. Везет так везет, а не везет – пиши пропало.

Бог пожелает – солнце в дождь сияет, как в тот день, впрочем, и было.

– Ну, братцы, задали вы мне страху! В глотке пересохло, – говорил Порфирио. – И главное, мулы только что куплены, плачено втридорога, а он, гадюка, одного у нас выиграл!

– Все Иларио, тоже игроком заделался! – ехидно приговаривал Олегарио то ли в насмешку, то ли со зла.

– Ха-ха-ха! – заливался Иларио. – Ха-ха-ха, петух его одолел, петуха испугался!

– Теперь ты ржешь, а не осени меня тогда, топали бы мы пешком. Мы бы и коней проиграли, чего мелочиться – где два, хам и пять!

– Хотели с этим петухом нас обжулить. Да, истинно говорят, – перебил его Порфирио, – бог шельму метит.

– Иларио нашему пить, а не кости кидать, – продолжал Олегарио. – Выпьет он, высосет бутылочку и давай стихи чесать. Он их столько знает, кого хочешь с ума сведет… Нет, это я зря, если б не его стихи, он бы мне кости не отдал. Ему сказки-то важней яви, он у нас пуэт. Не сообрази я помянуть Мигелиту, голыми бы ушли.

– Ха-ха: ха… – не унимался Иларио. – Петух его спугнул, Мигелита выручила! Ах ты, культя гадючья! Ах ты, свинья!

– Ладно, ладно, теперь ты его обзывай! Тоже мне игрок нашелся!..

– Сами сказали, я поэт. Увижу мула – тянет меня в путь… Увижу святого – стану я добрым и молюсь, хоть бы у него и были такие глаза, как им теперь ставят… Увижу кости… играю, увижу бабу – сами знаете… Не дай мне бог костыль увидеть, сразу охромею!..

Их нагнал дон Касуалидон на коне с белой звездой во лбу. Уздечка, поводья, стремена были самые лучшие. Глаза у испанца блестели, как обсосанный леденец, шляпа трепетала на ветру. В народе поговаривали, что он расстрига: и впрямь, большая шляпа, застегнутый до самой шеи темный пиджак, рыжая грива и свежее немолодое лицо отдавали чем-то церковным.

Священником он был, авантюристом или тем и другим сразу, но он добровольно схоронил себя в краю, где мелкий сухой песок губил легкие, пришельцы боялись задохнуться и никто надолго не задерживался.

Дон Касуалидон ерзал и мялся, когда Культя называл его Сикамбром. При каждом слоге этого слова он сжимался, словно зверь под бичом укротителя. Живя день за днем, он забывал свое прошлое, но слово это, будто заклинание, вызывало кисло-сладкую тошноту: он вспоминал, что по своей вине доживает жизнь в краю, куда только людей ссылать. Скотина тут тощая, земля голая, выжженная ветром, зелень жидкая, чахлая, всю попалило, дичи нет. Что таиться, он сложил сан, когда понял, что любостяжание несовместимо со служением богу, а ирландская совесть вконец изгрызла его. Ирландкой была его мать. Ах, родиться бы ему испанцем, чистым испанцем! – медленно, смакуя слова, думал он. Чистый испанец умастит себя гордыней и корыстью и не станет мучиться страхом, ненавидя свою алчность. А в нем испанские черты сочетались с ирландскими, чувства боролись, обрекая его на жалкую участь. Смешанная кровь – причина его изгнания, лишь по ее вине он ждал смерти там, где и смерть не засидится – костяки угасших людей и зверей обнажаются быстро, истончаются, и буйный ветер уносит кости, словно листья по осени.

Расскажем историю с самого начала, с той поры, когда Касуалидону дали приход в красивой, небогатой, населенной испанцами деревне. Таких деревень немало в холодных горных краях, а в каждой деревне – много гонору, ибо люди тут худо-бедно обучены грамоте и потому отличаются важностью и печалью. Добрая сельская скудость, прикрытая изящным обращением, чистоплотностью и подношениями, встретила новоиспеченного пастыря, едва оторвавшегося от вкусных яств, ученых книг, развлекательного чтива, визитов, веселых сборищ, карт и пикников.

Однажды, когда дон Касуалидон сидел в кресле, попивая чай на сон грядущий, к нему зашел прихожанин и поведал, что священник из деревни, где жили индейцы, промывающие золотой песок, болеет и хочет уйти на покой. Ирландец, убаюканный чаем, не успел и охнуть, как испанец, обуянный корыстью и гордыней, одним глотком выпил всю воду, и золотые песчинки захрустели у него на зубах. Куры, какао, гренки замелькали перед ним.

Из дона Касуалидона он мигом обратился в епископа Бернардино Вильялпандо, который правил здесь в 1567 году в окружении португальских и генуэзских клириков, собственных родичей и наложниц.

Бумага все терпит. Дон Касуалидон написал больному собрату, предлагая его сменить и сетуя, что не знал о его невзгодах. Если бы он знал, он предложил бы свои услуги раньше. Ему, Касуалидону, не стоит труда отказаться от богатого и благочестивого прихода.