«Так случится со всеми, кто осмелится снова стрелять по нашим городам или морить людей голодом».

В темноте запахло водорослями и мокрым песком. Далеко за мысом небо вдруг осветилось.

— Пожар? — спросил Фрол.

Ростислав отозвался:

— Нет. Огни Ленинграда.

Горн в потемневшем лесу звал нас на поверку.

Строевую подготовку закончили, вернулись в училище. Проводили Юру: его, как отличника, быстро приняли на кораблестроительный факультет. Мы подарили ему множество, по нашему мнению, необходимых вещей: записные книжки, бумажник, портсигар, все книги о кораблестроении и кораблестроителях, которые только нашли в магазине «Военная книга» на Невском. Прощание было душевным и дружеским. Юра обещал часто нас навещать. В нашем училище одним нахимовцем стало меньше.

— Мы идем в плавание! — придя домой, объявил я отцу.

— До начала занятий? Тебе повезло. И далеко идете?

— В Таллин, в Либаву… Увидим всю Балтику.

— Ну, положим, не всю. А на чем пойдешь?

— На канлодке.

— Покачает!

— На крейсере я не укачивался.

— На канонерской лодке в шторм сильно потряхивает. Что ж? Привыкай, моряк, привыкай, — похлопал отец меня по плечу. — Смотри, приглядывайся получше. Тебе по этому пути придется водить корабли… Ну, а меня тоже можешь поздравить. Завтра еду на Черное море.

— На катера?

— Угадал.

— В свое соединение?

— Да. Командиром. Не окончи я академии, ни за что бы не получил соединения. Время шагает вперед и опережает нас, грешных. Техника — новая, вооружение — новое, тактика — новая… Ну, что же, Кит? Будем собирать чемоданы?

— Вот вы и оба уходите от меня, — с грустью сказала мама.

— Зато будешь получать письма и с Черного моря и с Балтики, — утешил отец.

— Письма… Ой, чуть было не забыла! — Она протянула мне пачку конвертов.

— У тебя огромная корреспонденция, Кит! — заметил отец.

— Нахимовское товарищество!

— Молодцы! Дружба — великая вещь!

Забравшись на диван, я стал читать письма. Забегалов писал из своего училища;

«Я получил первое содержание. Ты представляешь, как приятно купить на свои деньги матери теплый пуховый платок, а братишкам — по паре ботинок! У нас в Решме — зимы холодные, осенью — слякоть. И я смогу каждый месяц посылать матери сто рублей! Мы с Бунчиковым часто вас вспоминаем. Привет Фролу, Юре, Илюше…»

Другое письмо было от Антонины. Она писала:

«Скоро в институте начнутся занятия. Получила открытку от Хэльми. Если будешь в Таллине, зайди, она будет рада. У тебя есть ее адрес?.. Скажи ей, что мы со Стэллой часто ее вспоминаем. Дед здоров. Книга получается замечательной. Отец сообщает, что у него в личной жизни какие-то перемены. Я немного догадываюсь, но не хочется верить. Тяжело сознавать, что мамино место займет другая. А может быть, я ошибаюсь…»

Нет, ты не ошибаешься, Антонина!

Я спросил отца:

— Как ты думаешь, Серго женится на Клавдии Дмитриевне?

Отец обернулся:

— А тебе, собственно говоря, какое до этого дело?

Мама, накрывавшая на стол, оказала:

— Для Антонины это, конечно, трагедия.

— Ну, она не ребенок, — возразил отец матери. — Сколько ей лет? Восемнадцать? Она совсем взрослая. А потом злые мачехи бывают только в сказках.

— Мне думается, Серго не найдет с этой женщиной счастья.

— Ему виднее. По правде сказать, я тоже от нее не в восторге. Но не отговаривать же его! Он ее любит, по-видимому.

Пришел Серго и принес с собой вина и шампанского.

Он получил назначение — командиром соединения на Черноморский флот. Он сообщил, что женится на Клавдии Дмитриевне и она едет с ним в Севастополь.

Пришел и Русьев — его назначили в соединение к отцу командиром дивизиона.

Поздно вечером я написал Антонине:

«Твой отец завтра женится. Мне эта женщина вовсе не нравится. Мама говорит, что она не принесет твоему отцу счастья. Тебе, я думаю, не страшна никакая мачеха. Ты — самостоятельный человек. И у тебя есть я, правда? И я тебя никому в обиду не дам. Я завтра ухожу в плавание. Твой портрет стоит передо мной, и я говорю ему: «Спокойной ночи, родная! Как я хочу, чтобы ты была счастлива!»

— К тебе можно, Никита?

Ко мне вошла мама.

— Обещай мне беречь себя.

— Обещаю.

— Обещай мне писать.

— Обещаю.

— По письму из каждого порта?

— По письму из каждого порта.

— Желаю тебе счастливого плавания!

И она крепко поцеловала меня.

И вот, ранним утром, когда Нева вся искрилась и в воздухе скользили паутинки, я поднялся на борт канонерской лодки «Десна».

Многим из новичков было не по себе; форму они морскую надели, но моряками не стали: их все же тянуло на берег, где под ногами ощущаешь твердый гранит.

— Бодритесь, бодритесь, — повторял наставительно Фрол. — Не то еще будет! — добавлял он с ехидцей. И бедняги трепетно озирались: «А что еще будет?»

— Не кажется ли вам, Рындин, что надо отвлечь их от мысли о качке? — спросил слышавший назидания Фрола Глухов. — Показать им корабль, рассказать о Кронштадте, фортах, об истории Балтики. Займитесь-ка вместе с Булатовым, он в истории, по-моему, очень силен. Так мы их постепенно и к морю приучим, и к корабельным порядкам. Никто ведь на корабле не родился. Я сам, например, до флота в Вятке на маслобойке работал. Увидел море, когда призвали во флот, в Севастополь. Влюбился в него…

Уже в лагере я заметил, что Глухов к каждому пытливо приглядывается. Отец говорил мне (он знал Глухова по Черному морю), что Глухов обладает даром удивительно быстро распознавать мысли и настроения подчиненных, умеет заглянуть каждом в душу и в сердце…

— Обживутся, — кивнул Глухов на новичков. — Да, вот еще что, нахимовцы, — обратился он ко мне, к Фролу, к Игнату. — Позаботьтесь, чтобы все жили дружно. Ссора на корабле — явление абсолютно недопустимое.

— Ссор не будет, — обещал твердо Фрол.

— В первом плавании, — продолжал Глухов, — мы увидим, кто искренне идет к флоту, а кто пошел в училище лишь потому, что не устроился в другой вуз, — окажутся и такие. Но и среди них мы найдем будущих моряков. Мы должны стремиться, чтобы плавание расширило кругозор новичков. Я думаю, вместе-то справимся?

— Справимся, — снова пообещал уверенно Фрол. Отрывисто прозвонил машинный телеграф; под ногами тихо застучала машина.

«Десна», набирая ход, вышла на середину реки. Когда проходили Кронштадт, все окружили Вершинина. Он рассказывал:

— Я пришел на флот с первым комсомольским набором, в двадцать втором году. Из Крюковских казарм мы пришли в Кронштадт. Паек у нас был тогда скудный, обмундирование из грубой парусины, обслуживали мы себя сами — кололи, возили дрова, топили печи, прибирали мусор, варили пищу. В Кронштадте было корабельное кладбище. Мы бродили по трюмам брошенных кораблей, собирали бачки, черпаки, все, что могло пригодиться в хозяйстве… Наш учебный корабль с бездействующими машинами был разрушен и загрязнен, — продолжал Вершинин. — Мы своими руками очищали трюмы. Семидесятилетний боцман учил нас обивать ржавчину с корабельной обшивки. Мы не боялись труда, не боялись испачкать руки… А какой радостью было выйти в первый раз в море на своими руками восстановленном корабле и, наконец, попасть в школу специалистов, в машинную, электроминную. Большую жизненную школу на флоте прошло мое поколение прежде, чем попало в наше училище…

Я вспомнил рассказ Вадима Платоновича о Вершинине и, попросив разрешения, задал ему вопрос:

— Как вы ходили подо льдом?

— Ну, это было значительно позже, во время финской кампании, — охотно ответил Вершинин. — Тогда я уже был офицером, командовал лодкой. Мы шли к берегам врага. Лодка двигалась ощупью, ползла на стальном брюхе по грунту. Нащупав проход, она очутилась за противолодочной сетью.

Всплыли во вражеской гавани. Потопили транспорт. Сторожевые катера забросали нас глубинными бомбами. Одна разорвалась так близко, что люди почти оглохли. Нас выслушивали гидрофонами. Мы сутки лежали на грунте. Когда мы всплыли, сторожевиков не было. Но путь нам преграждал лед.