— Помогу.

— По рукам?

— По рукам.

И Фрол ударил с Серегиным по рукам, закрепив соглашение.

— Я-то ведь еще в прошлом году, — сообщил Серегин, — хотел ехать держать экзамены, да отец заупрямился. «Не пустишь, — говорю, — все равно убегу». — «Я тебе убегу!» — пригрозил батя, даже ремень потянул со штанов. А недавно приезжает домой из командировки и совсем по-иному: «Ну, что ж, Митяй, поезжай».

— А кто твой отец? — спросил я.

— Начальник строительства в Курске.

— Ну, так Живцова и благодари — это он твоего отца сагитировал!

И я рассказал о том, как «сагитировал» Фрол «папашу».

В эту ночь я спал крепко, без всяких снов.

Промозглым, пасмурным утром мы ехали в лагерь. Из лохматых туч накрапывал мелкий дождь. Мокрый асфальт убегал под колеса машины. За вымокшими соснами виднелось море, покрытое рябью. Море! Пусть оно тусклое, серое, пусть оно называется «Маркизовой лужей», но оно все же море… Лагерь Нахимовского училища был в горах, и воду можно было найти только в рукомойнике; мы учились гребле в шлюпке, ерзавшей по песку. Здесь же лагерь был расположен в лесу, возле старого, забытого форта. Форт, занесенный песком, смотрел на залив пустыми глазницами казематов. Это было романтично и таинственно! Не беда, что у стен форта воды по колено, и чтобы добраться до глубокого места, надо пройти по отмели целый километр!

— А что, Кит, тут, пожалуй, и подземные ходы есть? — заинтересовался Фрол. — Давай-ка, пойдем поищем…

Мы двинулись вдоль стены. Сразу за фортом были врыты в мокрый песок два надолба и валялся ком колючей заржавленной проволоки. Чуть подальше, в камышах, сохранился холмик, почти занесенный песком; на нем лежала помятая каска, и чья-то заботливая рука выложила звезду из стреляных гильз.

— Могила бойца, — сказал Ростислав Крамской, снимая свою бескозырку.

— Мичман кличет, пойдемте, друзья, — прервал молчание Игнат.

Мы пошли разгружать машины. Потом резали в лесу дерн, таскали его на носилках (ну, и тяжел же он был!), вбивали колья, натягивали брезент. К вечеру вырос лагерь.

В палатке было так холодно, что Фрол перебрался ко мне на койку. Вдвоем было тесно; отлежав один бок, Фрол командовал:

— Поворот через фордевинд!

И мы дружно переворачивались. Не предупреди он меня — я очутился бы на земле!

Согревшись, мы крепко заснули. Во сне мой катер напоролся на что-то; я отчаянно старался выплыть; тянуло вниз, все глубже, в ужасающий холод… В ушах гудело. И вдруг я проснулся голый, замерзший — Фрол натянул на себя оба одеяла! Горн возвещал подъем.

— А ну, вставай, умываться! — вскочил Фрол и побежал в трусах к речке.

После зарядки позавтракали, и начался урок тактики. Веселого мало — бегать по мокрому полю, плюхаться по команде «ложись» в сырую траву, пахнущую болотом, перебегать, снова падать с размаху в канавы, наполненные грязной водой… Но всему бывает конец, пришел конец и дождю и уроку.

К обеду из-за облаков выглянуло солнце, и жизнь опять показалась нам радостной; к тому же Боткин решил пойти с нами на шлюпке.

Под мерные взмахи весел наша шестерка вышла в залив. Мичман сидел на руле и поглядывал на нас с недоверием. Мы натерли на ладонях мозоли, но зато показали, на что способны нахимовцы.

— Ну, не мне вас гребле учить, сами любого научите, — повеселел Боткин. — Поставим-ка лучше паруса.

Под белым четырехугольником мы лавировали вдоль берега: каждый мог посидеть за рулем, сделать поворот оверштаг.

Когда возвращались к ужину, на руле сидел я. Сердце вдруг ушло в пятки — мы прошли в ужасающей близости от прибрежных камней! Фрол весь задергался. Но мичман, уверовавший в «нахимовскую жилку», мою оплошность принял за особую лихость.

Когда убрали паруса и рангоут, Фрол, отведя меня в сторонку, тихонько сказал:

— А хороши бы мы были!

— С чего ты взял?

— Ну-ну, со мной не хитри! Чуть не посадил нас на камни. Нахимовец! Скажи лучше, струсил?

— Струсил, Фролушка!

— Хотел было я у тебя руль отобрать, да позорить нахимовское сословие не хотелось!

— Спасибо, друг!

На другое утро лил дождь. Вместе с мичманом пришел капитан-лейтенант с круглым улыбающимся лицом, командир нашей роты. Его китель и новая фуражка мигом промокли.

— Займемся «наступлением», — оказал Костромской так весело, будто над нами сняло яркое солнце.

— Наступать будем, — продолжал он, — на суше, но мы — моряки и не должны забывать морских правил. «Уведомляю, — сказал Павел Степанович Нахимов перед Синопом, — что в случае встречи с неприятелем, превосходящим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело». Степан Осипович Макаров учил: «Если встретите слабейшее судно, — нападайте, равное себе — нападайте и сильнее себя — нападайте». В дни гражданской войны наши моряки не раз вступали в неравный бой и выходили из него победителями. А примеров из последней войны я могу привести вам десятки…

Командир роты приказал Фролу отобрать людей и занять оборону.

— Напоминаю еще одно жизненное правило, — сказал он, — любое дело выполняй горячо, даже если оно тебе кажется знакомым, приевшимся.

Пока «противник» под предводительством Фрола добирался до леса, дождь прекратился и солнце зазолотило верхушки сосен.

— Бесподобно, — одобрил командир роты перемену погоды.

И вот игра началась. По траве стлался густой дым завесы; в небо со свистом уходили ракеты. Трещали холостые выстрелы. Перебежками мы добрались до рубежа атаки и, забыв, что происходит игра, с победоносным «ура» устремились на засевшего в обороне «врага». Костромской подоспел как раз вовремя, чтобы остановить рукопашную. Мы могли покалечить друг друга!

— Пылу-жару в вас много, — одобрил он, — а это неплохо!

Командир роты ушел, не забыв выправить вымокшую фуражку и оправить китель. Походка у него была четкая и веселая, на него было приятно смотреть.

Перед обедом из города приехал парикмахер. Расположившись на песке среди сосен, он надел белый халат, поставил на небольшой столик зеркало, сунул в песок табурет, защелкал машинкой и, как в парикмахерской, провозгласил: «Оч-чередь!»

— Па-прошу ваш пробор, — комическим жестом пригласил Фрол Бубенцова.

— А ты?

— Ну, нахимовцев стричь не станут.

— Безусловно, — поддержал Фрола Борис. — Мы не какие-нибудь новички. Старослужащие, пятый год служим.

Но подошел мичман и, критически оглядев «нахимовский полубокс» Фрола, приказал ему немедля остричься.

— Никаких исключений! Наголо!

Я невольно вспомнил такую же сцену в Нахимовском, когда Фрол так же требовал, чтобы стригли лишь «маменькиных сынков», «сопляков», а он, мол, Старослужащий, пришел с катеров и не намерен расставаться со своей огненной шевелюрой. Борис увял, а остриженный Бубенцов шутливо показал Фролу на табурет:

— Па-прошу ваш нахимовский полубокс!

Апеллировать было не к кому. Командир роты был в городе. Фрол возмущенно заерзал на табурете и его спас лишь сигнал на обед.

Настроение было испорчено. Фрол, всегда истреблявший по две порции супа, на этот раз отставил тарелку.

— Ты что?

— Аппетита лишился… Знаете что? — осенило его. — Махнем-ка все в лес. Командир роты приедет — во всем разберется. Никак не могу допустить, что нахимовцев обкарнают.

Борис нашел, что это остроумная мысль. Почему-то и мне показалось, что Костромской спасет мой пробор. Ростиславу тоже было жаль расставаться со своей прекрасной прической. Фрол мигом сообразил, что ему сочувствуют, и скомандовал: «А ну, все за мной!» Сломя голову, чуть не сшибая с ног девушек, разносивших обед, мы ринулись через камбуз на волю и скатились кубарем с косогора. Ух, и бежали же мы! Словно за нами гналась стая волков! Только забравшись в самую чащу, мы с трудом отдышались. Спасены!

Увы, мичман быстро настиг нас; его средство передвижения было более совершенным, чем наше: он ехал на велосипеде.