— Фрол!

— А?

— А меня возьмут на катер, если я попрошусь?

— Не знаю. Может, возьмут. А меня мой усыновитель вызывал. Поедешь, говорит, обязательно в Нахимовское. Что с ним поделаешь! Поеду! А не понравится — сбегу.

— Сбежишь?

— Определенно сбегу. Куда?

— На Малую землю.

— Куда, куда?

Фрол не ответил. Он уснул, так и не объяснив, что это за Малая земля, и, наверное, видел во сне леопарде и факира с гадюками.

Фрол поднялся чуть свет и подергал меня за ногу.

— Бывай здоров. Ухожу в море.

— Далеко? — спросил я.

— Отсюда не видно.

Я соскочил с койки и побежал умываться. Когда я вернулся, Фрола в каюте не было.

Я сошел на берег. Утро было холодное. Ветер трепал кустарник. Пройдя до конца деревни, я увидел серое море под низким серым небом.

Торпедные катера стремительно уходили, и за каждым тянулся белый хвост. Они шли туда, где горит и земля и камень.

Вот так же ушли отец и Серго. Ушли — не вернулись!

Бесцельно бродя по деревне, я увидел Антонину. Она возилась во дворе с собакой. Черный пес прыгал, лаял и старался лизнуть ее в лицо.

— На, покушай! — протянула она ему кусок кукурузной лепешки.

И пес, завиляв обрубком хвоста, улегся на землю и, захватив лепешку передними лапами, принялся жевать, откусывая по маленькому кусочку. Антонина увидела меня, подбежала.

— Ты знаешь, дедушка прислал телеграмму. Дядя завтра отвезет меня к поезду, там меня ждет Тамара. Хочешь, пойдем в дом?

Мы поднялись по лестнице на открытую галерею. Нас встретила высокая худощавая женщина; из-под черного шелкового платка у нее выбивались темно-рыжие волосы, а из-под сросшихся бровей глядели карие глаза.

— Это тетя Кэто, — сказала Антонина.

— Входите, входите! — приветливо пригласила тетя Кэто, плохо выговаривая русские слова, и обратилась к Антонине по-грузински.

— Тетя не понимает по-русски, — пояснила мне Антонина. — А я очень плохо говорю по-грузински, но все понимаю.

Тетя Кэто угостила нас мандаринами и ушла во двор: было слышно, как она сзывает кур.

Комната была чистая, с дощатым полом и выбеленными стенами; в углу стояла тахта, на невысоком столике — патефон. На стене в больших желтых рамах висели портреты молодой женщины в кружевной белой косынке и юноши.

— Тетя и дядя, когда были молодыми, — сказала Антонина.

На другой стене был портрет молодого черноволосого мужчины с черными усами.

— А это дедушка.

Она подошла к комоду, выдвинула ящик, достала и протянула мне трубку:

— Узнаешь?

Да, это была одна из отцовских трубок!

— Дядя Георгий забыл ее в позапрошлое воскресенье. Я все ждала их: во вторник, в среду, в четверг…

Мне показалось — она заплачет. Но она не заплакала. Зато я готов был заплакать. Неужели я никогда его не увижу?

— Я все же думаю… — она схватила меня за руку, — я очень сильно думаю, что они не могли пропасть. Твой папа всегда говорил, что хочет дожить до ста лет. А мой папа… папа поддразнивал дядю Георгия, что он доживет до полутораста… Никита, когда папа вернется, ты скажешь, что я долго ждала его, но дедушка очень болен. Ты, когда в Тбилиси приедешь, придешь?

— Приду, — пообещал я. — Обязательно!..

В кают-компании обедали, кроме Андрея Филипповича, всего три офицера. Они молча поели и, спросив разрешения, ушли.

Я зашел в читальню. Стенной газеты, которую я видел вчера, больше не было. На столе лежал свежий номер «Красного черноморца». «Гитлеровцы, — прочел я, — издали мощную противодесантную оборону. Фашистская артиллерия сторожит берег. Все побережье усеяно минами — это подлинные поля смерти… Хитросплетенные проволочные заграждения застилают берег. Море буквально засыпано минами».

Да, нелегко сегодня приходится катерникам и Фролу! Я вернулся в каюту, взял со стола «Морские рассказы» Станюковича и читал до ужина. Рядом пели. Композитор разучивал с матросами новую песню. За ужином опять было малолюдно, и композитор попрощался, говоря, что рано утром он уезжает.

Я спал одни на своей верхней койке, и мне все казалось, что кто-то стучится в дверь. Я вскакивал несколько раз и спрашивал: «Кто там?», но никого не было.

Фрол вернулся только на другой день.

Я шел по улице, когда вдруг по реке заходили волны, хотя ветра не было и ярко светило солнце. Камыши зашуршали и пригнулись к воде, а речка чуть не выплеснулась на берег. Все загудело, и катер, подминая камыши, пристал к берегу. Вся рубка катера была в рваных дырах. Стальные листы на бортах шелушились. Один борт высоко поднялся кверху, тогда как другой совсем осел в воду. Два матроса, прихрамывая, кого-то несли на шинели. Я не сразу узнал того лейтенанта, который вчера сказал за столом, что отца ждет бутылка коньяку, и звал меня на рыбалку. Глаза у Лаптева были закрыты, щеки посинели, ввалились, нос заострился. Матросы, медленно и осторожно ступая, понесли Лаптева к бревенчатому бараку.

В это время другой катер пристал чуть подальше. На причал спрыгнул Фрол, весь вымазанный в мазуте. Он подождал, пока его приемный отец, или, как Фрол называл, «усыновитель», — старший лейтенант со светлыми усиками — и толстый боцман свели под руки на берег молодого матроса; голова матроса свисала на грудь. Когда они сошли на берег, офицер взял руку раненого, положил ее себе на плечо. То же самое сделал и боцман, и они медленно пошли к бревенчатому бараку.

Я кинулся к Фролу. Почему-то мне захотелось его обнять.

— Видал, как нас покорежило? — спросил он отстраняясь. — Ух, и жара ж была!

Пройдя мимо меня, словно я был деревом или телеграфным столбом, Фрол направился к скрытому в кустах кораблю.

Прошло несколько дней. Фрол был такой неразговорчивый! Его катер дважды ходил в море, но Фрола не брали.

Мама прислала письмо: она работала в библиотеке у моряков и обещала приехать, когда вернется отец. Вернется! Он никогда не вернется! Я целыми днями читал, ходил по деревне, наблюдал, как рыбаки ловят рыбу и чинят сети. Мне казалось, что я всем мешаю, и я старался не попадаться на глаза морякам. Было стыдно жить так близко от войны, среди людей, которые каждый день воюют, и ничем им не помогать. Я ведь слышал о мальчиках, которые живут в лесу с партизанами, и о мальчиках, которые подносили снаряды на севастопольских батареях. Однажды я спросил Андрея Филипповича:

— Скажите, если очень попросить капитана первого ранга, он возьмет меня на катер?

— Не думаю, — покачал головой Андрей Филиппович, — командующий и так недоволен, что мы взяли Живцова. Но, впрочем, попробуй… Только командир соединения очень занят.

— А ты был на катерах? — спросил он.

— Нет, не был. Только издали видел.

— Посмотреть хочешь?

— Хочу.

— Идем.

Мы спустились по сходням на берег и пошли к катерам.

— Они — корабли, — оказал мне Андрей Филиппович, — маленькие, но все же настоящие корабли.

Толстый усатый боцман, которого Андрей Филиппович назвал Фокием Павловичем, встретил нас на борту и, узнав, кто я, стал показывать катер. В этот день я узнал много нового. Я увидел маленький, но грозный корабль. На таком же корабле отец воевал с белофиннами и ходил из Кронштадта на Ханко. На таком же корабле он воевал в Черном море. Он склонялся над картой в такой же крохотной каюте с игрушечным письменным столом и с мягким диваном… И вот здесь, в рубке, он находился во время похода, окруженный таинственными приборами… А боцман уже показывал крохотный кубрик с матросскими койками, расположенными в два яруса, камбуз с плитой и гальюн, в который с трудом пролез Фокий Павлович. А Андрей Филиппович показывал длинные, похожие на сигары, торпеды, рассказывал, как катер выходит в атаку, стреляет, как поражает цель… На одной из торпед я увидел надпись «За Валю». Боцман мрачно заметил: «За сестру Гуськов мстит. Убили ее!»