Он вздрогнул, взял альбом и ушел, слегка подергивая плечом.

Конечно, трудно жить одному… Но ведь Анна погибла, как Зоя, и забыть это я бы не мог…

Мы пошли провожать гостей. До чего же хорош Ленинград в июньские белые ночи! Трудно описать это. «Заря с зарею сходится», ночи нет, так светло и тихо… Будь я настоящим художником, а не мазилкой, который малюет кораблики и покрытое барашками море, я бы всю жизнь писал горбатые мосты над каналами, в зеркальную гладь которых смотрятся старинные дома; писал бы шпиль крепости, освещенный невидимым источником света; или пустынный Невский в прозрачном розовом воздухе; или застывшие на Неве корабли…

Неслышно текла Нева: она была белая, словно политая молоком. Буксир тянул тяжелые, похожие на понтоны, баржи. В прозрачном воздухе застывал черной полосой дым. Ростральные колонны и колоннада Военно-морского музея, казалось, были нарисованы пастелью…

— Пора домой, — сказал, наконец, отец, — завтра рано вставать. До свидания, друзья…

— До свидания…

На другое утро я получил от Антонины письмо.

«Только теперь я начала по-настоящему понимать, — писала она, — какое большое место занимаешь ты в моей жизни. Мне хочется быть с тобой, переживать все твои радости, горести (пусть их будет меньше!), делиться с тобой всем, что меня волнует. Я готовлюсь к зиме, к институту, целые дни провожу с дядей в садах, прочла, что могла о Мичурине… Моя будущая профессия мне по душе. Буду специализироваться на цитрусах. А как твои краски, карандаши? Ты не забросил их? Не забрасывай! У тебя, Никита, талант, и то, что ты будешь морским офицером, не помешает тебе быть художником.

Стэлла просила передать Фролу: если ему писать лень, пусть черкнет несколько слов на открытке. Сама она ему не будет писать. Она на него обиделась. Она пишет, что Гоги женился, что они с Анико очень счастливы.

Сейчас ночь, море светится в лунном свете, дядя работает в своем мезонине. Так тихо кругом! Спокойной ночи, родной!»

Внизу — приписка:

«Отец почему-то не пишет. Он здоров? Утешаю себя, что если бы он заболел, ты бы мне написал…»

Приехали Илюша и Юра. Илико привез полный чемодан вяленой хурмы, чернослива, инжира, чурчхелы, и мы, вывалив все это богатство на стол, устроили пиршество. Мама, видя, как мы уничтожаем сладкие черные плоды и аппетитные колбаски из орехов и крутого теста, посоветовала сбегать в аптеку и запастись слабительным.

Но Илико убеждал, что от зестафонской снеди мы станем лишь здоровее, и уговаривал маму отведать всего. Весь его вид подтверждал, что зестафонские сласти действительно, кроме пользы, ничего не приносят.

Он вспоминал, как принимали в Зестафони его отца, подводника: весь двор застелили коврами, собралось все население городка, и дом был украшен цветами. А вечером жгли в саду фейерверк, пили вино и отец с друзьями детства пел старинные грузинские песни.

Юра свой отпуск провел в Севастополе. Он с увлечением рассказывал:

— Вы знаете, братцы, весь город наводнили строители! Повсюду разбирают развалины, дробят камень, закладывают фундаменты. И на Приморском бульваре уже цветут розы и по вечерам гуляет много народа… А ведь было все сожжено: и кусты и деревья! Вот когда мы окончим училища, не останется и следов развалин. Каких настроят домов! Город строят из белого инкерманского камня…

— А панорама? — поинтересовался Фрол.

— Уже восстанавливают. В лесах вся стоит. Да, вы знаете, на том месте, где бился с фашистами мой батальон, матросам поставили памятник… Стоял я, смотрел на него — и все вспоминалось, словно это было вчера…

— Вот и мне вспоминается, как я ходил в бой на катере, — подтвердил Фрол. — И тоже кажется, будто это было вчера…

— Да, ребята, с катеров-то вам самый горячий привет! — вспомнил Юра. — А о тебе, Фрол, даже пишут в газете!

— Правду говоришь? Обо мне? — усомнился Фрол.

— Честное нахимовское! Сам читал. В «Катернике».

— Постой! Там ругают меня или хвалят?

— Молодые матросы обещают брать пример с гвардии капитана первого ранга Рындина, с гвардии капитана второго ранга Гурамишвили, с гвардии капитана третьего ранга Русьева, а также с воспитанника Фрола Живцова!

— Да ну тебя!

У Фрола никак в голове не укладывалось, что кто-то может с него брать пример. А Юра уже спешил сообщить еще одну новость:

— Братцы! А у Илюши-то — невеста завелась!

— Невеста? У Илико?

— Ну да! Его старухи хотели сосватать. Ей восемнадцать лет, у нее — виноградник, барашки, индюки, сундук с платьями, косы до пят, глаза, словно плошки, красавица, славится на весь Зестафони! А Илюшка с перепугу залез в подвал, где хранится вино, и просидел в темноте целый день! Отец едва убедил старых свах, что Илико не дорос до женитьбы.

— Ну, и правильно отец сделал, — выпалил Илико, прожевывая хурму. — Дурака нашли! Человек еще на ногах не стоит, а они — женись! Вот окончу училище, вдоволь поплаваю, тогда решу — жениться или нет. Пойдемте-ка, дорогие, лучше покажите мне Ленинград. Отец все записал, что я посмотреть должен…

Он вытащил из кармана длинную, мелко исписанную полоску бумаги. Мы чуть не умерли со смеху.

— Ничего нет смешного, — надулся Илюша. — Отец только самое необходимое записал, в другой раз пришлет продолжение…

Перед тем как выйти на улицу, мы привели себя в порядок. Брюки выутюжили, ботинки начистили. Такова была твердо усвоенная «нахимовская традиция».

За один день, конечно, не увидишь всего Ленинграда и не зачеркнешь в памятном («что надо посмотреть») списке даже одной десятой всего перечисленного. Как говорится, нельзя объять необъятного, но Илико к этому стремился. И вопросы сыпались из него, как из автомата.

— Это крепость, да? Сюда царь сажал революционеров? А это дом балерины Кшесинской? Говоришь, с этого балкона выступал Ленин? Вот бы послушать его… А как ты думаешь, тогда были установлены микрофоны?

— Летний сад? — спросил он, когда мы перешли через Кировский мост. — Постой, постой, ведь это в Летнем саду Герман встречался с Пиковой дамой! Ай-ай-ай, совсем как в театре, похоже! А это что, Инженерный замок? Здесь, значит, Павла душили?

Мы дошли до Дворцовой площади — мимо Эрмитажа и Зимней канавки. «А это Зимний дворец, да, Никита? «Аврора» стреляла по нему боевыми? Нет, холостыми, конечно, иначе она разнесла бы его вдребезги! А Зимний дворец ведь и моряки брали?»

Вышли к Адмиралтейству, на набережную. Илюша не унимался:

— А высоко поднималась вода во время наводнения? Отметка есть? Ну-ка, поглядим… Ого, не умей плавать — утонешь…

— А правда, что Балтийский флот — Ленинграду ровесник? И Петр строил на Котлине первые форты? А где Петр стоял «на берегу пустынных волн»?

Услышав мое решительное «здесь» (хотя я совсем в этом не был уверен), Илико быстро сбежал по гранитной лестнице — взглянуть на медленно катящиеся в залив серые волны…

Мы шли по набережной, и я показывал друзьям Академию художеств на той стороне, сфинксов, которых разглядеть было отсюда почти невозможно, «Медного всадника». Фрол пояснил со знанием дела, что и среди декабристов, выходивших на Сенатскую площадь, были флотские…

За мостом лейтенанта Шмидта стоял у стенки красавец-парусник, на борту его мы прочли: «Крузенштерн».

— А напротив — училище!

— Где? Где?

— С мачтой на крыше, с куполом…

— …Нет, посмотрим поближе…

Когда мы перешли через мост и подошли вплотную к училищу, меня охватило то самое волнение, о котором говорил Игнат. Через несколько дней я войду в тот подъезд, в который входили великие флотоводцы…

Я, наконец, напомнил друзьям, что нам пора идти в Русский музей. Мы с сожалением расстались с Невой, с кораблями.

В музее вызвали маму. Она, как опытный штурман, взяла курс на самое главное.

Илюша расспрашивал, в каком году написана та или другая картина, где учился художник, когда он родился и умер, — и все записывал в свою карманную книжечку, подаренную ему для этой цели отцом.