Многие буквы замаслились и стерлись — наверное, Фрол читал письмо много раз.

— Хвастается своими пятерками! — сказал Фрол сердито. — Я ей покажу! Я приду к ней и суну ей в нос пятерки. Одни пятерки, и ни одной тройки!

— У тебя же их нет пока…

— Будут! — ударил Фрол кулаком по тумбочке. — И пятерки, и погоны, и ленточка! Все будет, будь спо… спокоен будь, Кит. И на море летом поедем. Ты знаешь, чем море пахнет?

— Ничем, по-моему.

— Врешь, славно пахнет! Вот не скажу тебе чем — не то рыбой, не то дегтем или стружками, а хорошо пахнет… Здорово! Эх, Кит! Я во сне катер каждую ночь увидеть хочу, а не получается. Лягу на койку, все про катер свой думаю, а засну — вижу другое. Всякую чепуху вижу, Кит! Будто тащат меня на гауптвахту; кто — не пойму, а только за ухо дергает и все приговаривает: «Не нарушай дисциплину, не нарушай дисциплину!» Проснусь в темноте и радуюсь: не было этого! А засну — опять начинается. Еще хуже. Будто из училища выпроваживают. Сняли с меня все флотское, распахнул Кудряшов дверь на улицу: «Иди, Живцов, на все четыре стороны!» А куда я пойду? На катера? Они ведь гвардейцы теперь. У них ленточки — полосатые, черные с желтым. За два кабельтова видно. А у меня… — Фрол с ожесточением нахлобучил на уши потерявшую весь шик бескозырку.

— Смирно! — скомандовал Вова Бунчиков: он дневалил по кубрику.

Мы вскочили. В кубрик вошел адмирал, совершавший вечерний обход. Мы привыкли к посещениям начальника. То он появлялся во дворе во время гимнастики; то приходил в столовую и спрашивал, сыты ли мы и всем ли довольны; то заходил в класс на урок или появлялся в коридоре на перемене. А ночью, бывало, проснувшись, я видел адмирала в кубрике. Он проходил между рядами коек и старался ступать неслышно, чтобы не нарушить наш сон. Адмирал был строг к нам в тех случаях, когда мы были виноваты, но зато и за нас стоял горой. Все знали, что он «распушил» кока, приготовившего невкусный обед, выгнал кладовщика, пытавшегося украсть от каждой порции несколько граммов масла, отдал под суд гардеробщика, приносившего в училище папиросы и в обмен выманивавшего сахар и белый хлеб. «Всякого, кто мне будет мешать воспитывать будущих моряков, — говорилось в приказе, — я безжалостно удалю из училища».

И сейчас адмирал проходил между койками, приподнимал одеяла и проверял, чисто ли постельное белье. Убедившись, что чисто, он ловко и красиво, одним неуловимым и, как видно, давно привычным движением застилал койку. Пройдя мимо нас, он, как все, сделал вид, будто Фрол не наказан и ничем не отличается от других. Похвалив Бунчикова за отличное состояние кубрика, отчего Вова отчаянно заморгал, адмирал вышел.

— Как ты думаешь, Кит, — спросил Фрол озабоченно, — адмирал написал на катера?

— Нет, не написал.

— А ты откуда знаешь?

— Адмирал бы прямо оказал: «Напишу».

— А командир роты?

— Ну, Сурков не напишет.

— А Кудряшов?

— Нет, Фрол, я думаю, и Кудряшов никому не писал.

— Ну, тогда Протасов настрочит. Его ведь вздраил за меня адмирал. А когда человека драят, он на всех злится.

— И все же Протасов — хороший.

— А ты откуда знаешь, хороший он или нет? Пойди-ка лучше, спроси.

— Ну как я спрошу его, Фролушка?

— Как, как! «Товарищ старшина, разрешите обратиться?» А когда разрешит, начинай: «Написали вы про Живцова? И если не написали, то, может, не надо, а?»

Я знал, где найти Протасова, и направился в пустой класс.

Старшина сидел за дальней партой и читал только что полученное письмо.

— Товарищ старшина!

Протасов не откликнулся.

— Товарищ старшина, — повторил я громче, — разрешите обратиться?

Старшина поднял голову:

— Я вас слушаю, Рындин.

— Скажите, пожалуйста, вы не написали про Живцова на флот?

Он уставился на меня непонимающими глазами.

— Живцов не хочет, чтобы знали на катерах. Они ведь гвардейцы теперь, ему стыдно. А кроме них… кроме них, у него никого нет на свете.

— У кого никого нет на свете? — переспросил старшина странным голосом.

— Да у Живцова же — ни отца, ни матери! А старшего лейтенанта Русьева, усыновителя, фашисты ранили, в госпитале лежит. Если не написали, товарищ старшина, то, может, не надо, а?

— Ах, вот вы про что! — понял Протасов. — Вы друзья с Живцовым?

— Еще с катеров!

— Почему вы решили, что я стану писать о Живцове?

— Да как же? Мы боялись — напишете.

— Знаете, Рындин, — сказал старшина, — я уверен, гвардейцы хотят узнать о Живцове более приятные вещи.

— Так не написали?

— Нет. Зачем? Я убежден, что это больше не повторится.

— Спасибо. Вот большое спасибо!

— За что благодарите? — удивился старшина. — Живцов достаточно наказан. Идите, Рындин, скажите Живцову: я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем.

Я выпалил:

— А ведь мы о вас, товарищ старшина, не так думали.

— Как же вы обо мне думали?

— Сначала мы вас не очень любили. А теперь мы вас любим, честное слово, мы вас очень любим!

Старшина поднялся из-за парты, и лицо его вдруг прояснилось.

— Славные вы ребята, — сказал он удивительно теплым голосом. — До чего же славные вы ребята!

— Я ведь тоже вас сначала не совсем понимал, — добавил он.

Возвращаясь в кубрик, я думал: «Живет старшина с нами рядом, не отходит от нас ни на шаг, он везде с нами — в кубрике, в классе, в умывальной, а мы долгое время не знали, что его зовут Павлом. И не знаем, есть ли у него отец, мать, сестры, братья. Мы с Фролом — друзья, а у старшины нет друзей. Он самый молодой из старшин в училище. А его боевые товарищи так далеко!»

Я сообщил Фролу:

— Не написал.

— Правду говоришь?

— Честное морское! «Когда Живцов заслужит, — говорит, — напишу. А плохое писать не стану. Зачем, — говорит, — я буду плохое писать?»

— Вот это здорово! — обрадовался Фрол. — Так тебе и сказал?

— Точно так и оказал и добавил: «Я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем».

Фрол помолчал.

— Что ж? Будем нажимать. А пока знаешь что? Давай сочиним письмо. Только пиши ты, а то я ошибок наделаю.

— Кому письмо?

— На катера, капитану первого ранга.

Я взял перо и чернила и придвинул тумбочку к койке. Фрол прошелся по кубрику.

— Пиши, Кит, — начал он диктовать: — «Дорогой товарищ капитан первого ранга! Пишут вам нахимовцы Рындин и Живцов». Написал? «Получили от вас письмо и радуемся, что вы гвардейцы и скоро будете освобождать Севастополь». Написал? Погоди… — Фрол потер лоб.

— Давай напишем, что нам в училище нравится, — предложил я.

— Пиши: «Нам сначала в училище не понравилось, а теперь нравится. И учиться вначале было скучно и тяжело, а теперь стало легче и веселее». Написал? Валяй дальше: «Рындин учится хорошо, а Живцов пока плохо».

— Что ты, Фрол?

— Пиши, говорю! «Живцов дает честное гвардейское, что он нажмет и будет учиться хорошо и даже отлично». — Он положил руку мне на плечо. — А теперь пиши: «У Рындина с дисциплиной хорошо, а у Живцова неважно. Мы сначала курили, но в училище не разрешают курить, и нас вызывали к адмиралу, который сказал, что если будем курить, из нас «морских волков» не получится, а вырастут дохленькие человечки. А потом Живцов…» — Он передохнул. — «…Живцов совершил такой проступок, что с него сняли погоны и ленточку на целый месяц. Это самое большое наказание, которое можно придумать. Такого наказания у нас на катерах нет. И сидеть на гауптвахте куда легче. Но Живцов дает честное флотское, что, дорогой товарищ капитан первого ранга, больше с ним ничего такого никогда не случится. И на каникулах мы приедем в гости, если вы позовете, и у нас все будет на «отлично».

Выпалив все это одним залпом, Фрол пробурчал:

— Ты пиши чище, чище! На катера пишешь!

— Да ведь ты, Фрол, торопишься.

— Я тороплюсь, чтобы не позабыть, а тебе торопиться незачем.

Фрол долго соображал, уставившись мне в переносицу.

— Дописывай: «Желаем вам поскорее перебить всех фашистов. С нахимовским приветом Никита Рындин, Фрол Живцов».