— Рекомендую: мой незаменимый помощник.

Он извинился и ушел к себе в кабинет — у него было много работы.

Стэлла принялась рассказывать о своем институте, о том, что в электровозах новой конструкции будет частица ее труда. Она так и сыпала специальными терминами, которые нам было трудно понять.

— А ты знаешь, Фрол, я водила поезд через Сурамский перевал. Правда, не сама, — тут же созналась она, — я была лишь помощником, но ты знаешь, как это опасно, второкурснице не доверят. И отец ехал в поезде и всем говорил: «Понимаете, сижу в вагоне, а сердце рвется вперед, посмотреть: как там моя Стэлла?» И он на каждой станции выбегал из вагона и чуть было не отстал в Хашури от поезда. Антонина, ну что ты молчишь?

Но как могла Антонина вставить хоть слово?

— А теперь, — предложила Стэлла, вдоволь наговорившись, — я угощу вас грузинскими блюдами. Вы, наверное, соскучились по ним, мальчики?

И она исчезла за дверью.

— Фрол! — позвала она через минуту. — Фрол, иди-ка сюда, мне скучно. Неужели ты думаешь, что я могу выдержать полчаса одиночества?..

Фрол пошел в кухню. Антонина взяла меня за руку.

— Я все думала: как ты один там, на Кировском?

Я ответил, что старался не бывать дома.

— Да, я знаю, — тебе тяжело. Хорошо, что у тебя есть такой друг, как Фрол…

В кухне что-то упало и разбилось.

— Не-ет, какой ты неловкий! — воскликнула Стэлла. — Лучше бы я тебя не звала в помощники!

— Ты помнишь, я тебе рассказывал, Антонина, как мы с отцом встречали корабли в Севастополе? Рядом с нами на Приморском бульваре стояли старик и маленькая заплаканная старушка. Она махала платком, а старик — фуражкой. И я думал тогда: вот вырасту, выучусь, буду уходить в плавания и, возвращаясь в порт, стану смотреть в бинокль: и отец и мать так же, как эти два старика, меня встретят. А теперь…

— Фрол, скажи им, чтобы накрывали на стол! — послышался голос Стэллы. — Все готово, посмотрим, что они по этому поводу скажут!

Фрол появился смущенный:

— Я соусник разбил.

Мы постелили скатерть, достали из буфета тарелки и вилки, а Стэлла с торжествующим видом принесла чугунок.

— Посмотрим, как вы оцените мою каурму! Антонина, достань же вино! Настоящее кахетинское, мальчики! Борис Константинович просит прощенья, у него срочная работа.

Через минуту мы чокались кахетинским и похваливали каурму — превкусную, наперченную баранину.

— У нас в институте, — рассказывала Стэлла, — есть кружок изобретателей, им руководит лауреат Сталинской премии Нахуцришвили, инженер. Он говорит, что я в конце концов изобрету что-нибудь полезное. А почему вы не пьете? Разве плохое кахетинское?

Она подняла свой бокал:

— Поздравьте меня. Я, может быть, выйду замуж.

— Что? — опешил Фрол, роняя вилку.

— Подними, Фрол, ты что-то уронил. Да, я, кажется, выйду замуж.

— Что?! — повторил Фрол, меняясь в лице.

— Не-ет, тебя это удивляет? Мама вышла за папу, когда ей было семнадцать лет, а мне уже — девятнадцать.

— Ну, и глупо! — выдохнул Фрол.

— Что — глупо?

— Так рано выходить замуж. Институт сначала окончи. А… а за кого ты выходишь?

— Фрола это интересует?

— Нет, нисколько. Выходи, за кого хочешь!

Фрол с такой силой поставил бокал, что чуть не обломал ножку.

— А ты помнишь, Фрол, как ты мне объяснялся в любви?

— Кто, я? Никогда.

— А ты вспомни получше.

— Тут и вспоминать нечего.

Тогда Стэлла с лукавым видом достала пожелтевшую, смятую записку и показала нам. Корявым почерком, — таким Фрол писал, когда только пришел с флота в Нахимовское, — было написано:

«Я помню чудное мгновене передо мной явилась ты как мимолетная виденья, как гений чистай красоты В томленях грусти безнадежной в тревогах шумной суиты звучал мне долго голос нежный и снились милые черты Стэлла дорогая я очень хачу тебя видеть напиши ответ сообчи когда Остаюсь Фрол Живцов».

— Вот как ты расправлялся в Нахимовском с Пушкиным!

Фрол покраснел, как хорошо сварившийся рак, а Стэлла великодушно порвала записку.

— А все же любопытно, за кого ты выходишь? — спросил Фрол, отказываясь от каурмы и отодвигая тарелку. — За какое-нибудь ничтожество?

— Ох, какой ты злой, Фрол! Почему — за ничтожество? Он — замечательный человек, умный, талантливый, добрый, любезный, никогда не говорит грубостей, никогда не старается со мной ссориться.

— Кто? — побагровел Фрол.

— Ого! Ну, хорошо, в этом нет никакого секрета: он — лауреат Сталинской премии, руководитель кружка в институте, инженер Акакий Нахуцришвили. С тебя довольно? Погоди, — предупредила она Фрола, пытавшегося вскочить, — ему шестьдесят два года, и он говорит, что если бы он был на тридцать два года моложе, он бы сделал мне предложение и немедленно бы на мне женился!

Она расхохоталась от всей души, весьма довольная тем, что ей удалось подразнить Фрола.

— Фрол, милый, — сказала она насупившемуся Фролу, — да неужели ты думаешь, что я выйду замуж, пока не окончу институт и не встану на ноги? Я никогда в жизни не буду зависеть от мужа! И неужели ты думаешь, — она сделала паузу, — что я выйду за кого-нибудь замуж без твоего разрешения?

— Спросишь?

— Спрошу.

— А если я запрещу?

— Не пойду!

— Поклянись!

— Клянусь здоровьем папы!

— Ну, то-то!

Мир был восстановлен.

Мы вышли в сад. Солнце задело огненным краем море, и вода, казалось, там плавилась и кипела. Потом солнце окунулось в море, исчезло за горизонтом, сразу стало темно, и с гор потянуло холодом. Мы сидели на траве в темноте. Летали светлячки, пахло чем-то пряным, душистым; где-то коротко крикнула птица, другая откликнулась издалека. Прятавшаяся за облаками луна вдруг осветила часть моря, и по светлому пятну медленно заскользила черная точка — рыбачий баркас.

Стэлла поднялась и пошла вниз с горы.

— Фрол! — позвала она. — Идем, я тебе что-то скажу!

Фрол неуклюже поднялся, перепугав светлячков, рассыпавшихся, словно паровозные искры.

— Я часто сижу вот так вечером и смотрю на море, — сказала Антонина, когда Фрол исчез в темноте. — И вспоминаю тебя… Мне все кажется, что твой корабль где-то там, в море, хотя я знаю, что ты — на Балтике.

— Тебе хорошо здесь?

— Да, очень.

Она начала рассказывать, какими чудесами наполнен окружавший нас сад, как хорошо, встав на рассвете, уйти в горы и подниматься все выше и выше…

— Если бы ты был здесь, со мной! Я бы была совсем счастлива!

Я спросил ее о Шалве Христофоровиче.

— Дед закончил книгу, к нам приходили писатели и художники, и я им читала три вечера. Книгу очень хвалили. И ее сдали уже в типографию. Дед ждет не дождется, когда она выйдет, и собирается писать продолжение. Это прибавит ему десять лет жизни… Да, ты ведь знаешь — отец женился…

— Она такая противная!

— Нет, она симпатичная женщина и неглупая! Я была у них в Севастополе; она ко мне хорошо относится и, что самое главное, не пытается играть роль матери. Я ей очень благодарна за это. А отец от меня глаза прячет. И почему-то все повторяет, что меня очень любит, хотя я и без него это знаю. Ты видел его?

— Нет еще. Он был в море.

— Да, мне редко с ним приходится видеться. И тебя я не буду видеть подолгу. Ты будешь плавать…

— А что, Антонина, может быть лучше плаваний? Я хочу быть настоящим, знающим моряком.

— И ты им будешь, я верю… Твои дорога — в морях… Я стараюсь себя приучить к этой мысли. И к тому, что мне придется терпеливо ждать тебя, радоваться каждой короткой встрече и… и с гордостью отвечать, когда меня спросят, где ты: «Он — в море, где же ему больше быть?»

— Постой, — взяла она меня за руку, — а может быть, это все пустые мечты, может быть, я тебе не нужна вовсе? Ты лучше прямо скажи…

— Антонина!

— Нет, ты не можешь лгать; твои письма, Никита, не лгут, — продолжала она. — Я знаю, ты самый родной мне и самый близкий…

Горячие губы прижались к моим губам.