— А ты бы поменьше толковал про Мауру! Скажи-ка лучше, что ты об этом думаешь, о письме этого господина Сильверберга.
В ответ я:
— Дай сам себе ответ! Представь себе на минуту: ты сам — Сильверберг, ты испытал то, что испытал он…
— Фрау Тейс, — вдруг закричал Хадрах таким голосом, что я подскочил, ибо его голос прогремел как взрыв, — свяжите меня с Сильвербергом. Номер два! Он у себя! Ну, живо! Да, да, с Сильвербергом!
Он встал и, растопырив пальцы, уронил на стол конверт.
— Теперь ты сможешь собственными ушами послушать, как глубоко я вхожу в положение этого мусорного барона! Ну, теперь-то я достану своего быка хоть из-под его кровати, хоть из его сейфа. А если он не урезонится, использую и его самого как оберточную бумагу. Раз вместо того, чтобы дать нормальный ответ, он посылает мне на дом юмористические статьи, значит, он меня еще не знает.
— Как-как, юмористические статьи? — Я вскочил, его злость заразила и меня. — Ты уже и впрямь переходишь все и всяческие границы. На том же самом месте, где ты стоишь сейчас, ты десять минут назад ратовал за необходимость не переступать хотя бы ту границу приличий, ниже которой человеку просто нельзя безнаказанно опускаться. А теперь? То, что бывшему гражданину Германии Сильвербергу представляется незаслуженным, позорным оскорблением, «законным» унижением, ты и сегодня называешь «юмористической статьей»?
Хадрах обернулся, хотел мне ответить, его пошедший насмешливыми складками лоб внушил мне самые страшные опасения, но тут фрау Тейс выглянула из-за большого опорного столба со словами: «Господин Сильверберг у аппарата!»
— Ага! — Голос Хадраха прозвучал как стон, стон умиротворения и страсти. Он исчез в телефонной кабинке позади холла. Я по пятам следовал за ним. Дверь Хадрах затворять не стал и криво улыбнулся мне сверху вниз, откинув голову назад.
— Да, мистер Сильверберг, с вами говорит Хадрах с соседнего участка. Выслушайте меня одну минуту. Дело в том, что я прочел ваш ответ на мою телеграмму… и оказался перед неразрешимой загадкой… Ведь этот текст никак не может быть сочинен вами, да и я в этом не принимал участия. Итак, что вы хотели этим сказать? — Хадрах подмигнул мне и продолжал доверительным голосом: — Я и мысли не допускаю, что подобными штучками вы хотели меня задеть. Мы ведь совсем не знаем друг друга. Я в прямом смысле этого слова не знаю, как вы выглядите. Я только слышал, что вы стали американцем и вновь — моим соседом. И продолжаете обделывать свои дела в Германии. Ну и на здоровье. Меня это не касается. Единственно почему я захотел с вами связаться — и что между нами как между соседями следует разъяснить раз и навсегда, это проблема преследования дичи. — На следующих фразах голос Хадраха стал сперва деловым, потом торжественным. — Я же со своей стороны предлагаю вам в любое время, не спрашивая меня, преследовать любую подстреленную вами дичь, которая перебралась на мой участок, и увозить ее как свою законную добычу. Что вполне естественно в отношениях между людьми, наделенными даже обычными манерами, не правда ли?
Он снова подмигнул мне и встряхнул трубку, словно желая сказать: «Ну, теперь ты видишь?»
— А теперь услуга за услугу, мистер Сильверберг. Я не так уж и много от вас требую. Я требую очень немногого, это даже нельзя и назвать услугой. Я требую лишь одного-единственного оленя, этого уже убитого мною зверя, пробегите глазами мою телеграмму! Ну как, вы согласны?.. Алло, алло, мистер Сильверберг! Вы ни единым словом не откликнулись на мое предложение? Тогда повторяю: мне нужна голова, я имею в виду рога, эти копья! А тушу я уступаю вам за ваше великодушное поведение… Вы согласны?.. Алло, алло!.. Почему вы не отвечаете? — Хадрах нагнулся, и я увидел, как дрожит его рука с трубкой. — Я к вам обращаюсь, господин Сильверберг. Вы слушаете меня и не отвечаете?.. Я прав?.. Может быть, вы хотя бы подтвердите отчетливым «Да» то обстоятельство, что вы меня слушаете и мне не отвечаете?.. И этого не желаете? И трубку не кладете… Чтоб я стоял и говорил, и говорил, а вы тем временем находитесь на проводе и наслаждаетесь и чувствуете себя хозяином положения?! Хотите выставить меня дураком, хотите выпустить на волю свою личную злость? Поостерегитесь, господин Сильверберг, я не стану вырывать страницы из книги, чтобы поиздеваться над вами, чтобы морально поставить вас на колени, я это сделаю совсем по-другому. Так вот, учтите: не пройдет и часа, как я опущусь на колени перед своим оленем, дам ему последнюю трапезу и отрежу ему голову, а уж об остальном пусть позаботится живодер. Но горе тому, кто попытается встать у меня на пути… Вы все поняли? Это было бы опасно для жизни, вы поняли? Опасно для жизни… Ну а теперь можете показать, на что вы способны. Примерно через час, но только берегитесь, если вам еще неизвестно: речь идет об очень крупном олене-убийце!
Хадрах положил трубку, но рука у него так сильно дрожала, что он лишь с третьего раза попал на рычаг. Энергичными шагами он прошествовал мимо меня, подошел к столу, рухнул на скамью и снова осушил две рюмки подряд, при этом голова его всякий раз откидывалась назад, словно на шарнирах.
— Так-так, — он произнес это голосом, лишенным всякого выражения. Мне следовало что-что сказать, что-то, способное отвлечь его и успокоить — он выглядел таким ужасно покинутым, когда сидел во главе почти пустого и очень большого стола. Семейство Тейс и шофер находились на кухне, где фрау Тейс, вполне возможно, готовила ужин, но из-за двери не доносилось ни единого звука. Они хорошо знали своего господина.
И тогда я сказал:
— Господин Сильверберг и в самом деле обязан был тебе ответить. Когда к нам обращается человек, мы…
Как бы стирая следы моего голоса, он поднял руку:
— Чепуха! Кто он такой, этот Сильверберг? Еще чего! Этот маленький, мстительный еврей — какое мне до него дело? Но вот то обстоятельство, что ему пришло в голову, что у него хватило духу разыгрывать по телефону судьбу, то есть хранить молчание, как сама вселенная, дав мне возможность говорить, говорить, говорить… Сколько времени все это вообще-то продолжалось? Я уж и не соображу. Не потерял ли я лицо, не прибегал ли к ругательствам?
Я его успокоил:
— Вообще-то ты сказал ужасные слова, например: тушу я оставляю для живодера.
Хадрах встрепенулся:
— Живодер? Так я и сказал? Но ведь я же не Сильверберга имел в виду, не так уж он и велик. И однако же он сделал для меня кое-что понятным, словно пророк. Ты говоришь, и рассуждаешь, и зовешь, и спрашиваешь… а на другом конце провода ни звука, понимаешь, ни «Да» и ни «Нет», ни смеха, а связь работает, ты ведь не слышишь сигнала «занято»… ведь это же… это же…
Он снова себе налил, опрокинул рюмку, пожирая при этом глазами потолочные балки и светильник, составленный из трех сплетенных оленьих рогов.
— Посмотри только, завтра — шестьдесят, звание почетного доктора, толстый, массивный крест от правительства, заранее опробованные речи на похоронах, синтетические поздравления, завистники, которые с такой натугой тебе улыбаются, словно у них воспаление тройничного нерва… А когда они меня после этого спросят, как поживают мои дети… А когда некие дамы обступят Мауру и начнут шептать ей на ушко, что для такого мужчины шестьдесят — это еще не возраст, что пятнадцать лет разницы выравнивается благодаря тому-то и тому-то. А когда Маура вскинет подбородок, словно желая спастись от утешений, расточаемых этими ангелами льда, — да, когда она вскидывает подбородок и поводит глазами по сторонам, словно надеясь обнаружить детей среди толпы, или, скажем, тебя, своего Петера… Ну да, я хотел сказать: тогда наш хорошо сохранившийся юбиляр будет стоять, как несколькими минутами ранее, и будет говорить, говорить, выражать благодарность тому, выражать благодарность этому, обещать то, сулить это, порой острить, украшать себя цитатами, заклинать будущее Германии и всего мира, говорить он будет и слышать, как тают его слова и, как произошло несколькими минутами ранее: не получать ответа! А что можно прочитать на лицах его слушателей? Эти улыбочки, словно спустившаяся петля, этот неискренний одобрительный шепоток, эти исполненные достоинства кивки лицемеров — о, это не судьба, судьба отвечает по-другому, она отвечает как Сильверберг, но, — и он поднялся так же, как поднял это «но» из глубин своего существа, спокойно и торжественно, — мой олень меня ждет. Мне пора, я должен идти, найти его, увидеть, ощупать руками, кто он такой, что он такое.
