Маура дважды и наиподробнейшим образом описала мне эту сцену: первый раз после того, как ценные бумаги явились взгляду и Хадрах «вступил во владение». Он выразился именно этими словами. Содержимое вазы для крюшона представляет собой бесхозное имущество, каковое досталось ему — это он говорил улыбаясь — от Гермеса, бога путей и воров, благодаря неумелым ручкам его жены. И в такие катастрофические времена, когда страны и целые народы оказались на улице, где их подбирают те, кто посильней, наклоняться, подбирать и присваивать так же естественно, как естественна была раньше прогулка в бюро находок. А вторично Маура заговорила об этих пакетах месяца два назад. Я с глубокой печалью вспоминаю про этот вечер, который разросся потом до размеров ночи… Перед самым шестидесятилетием своего мужа, почти занявшись приготовлениями к великим торжествам, Маура вдруг надумала развестись с Хадрахом. Дети, единственные, с кем она еще могла бы считаться, успели стать взрослыми, а Хадраху — в чем нет ни малейших сомнений — она больше не нужна. И снова между ними встала старая ваза для крюшона, прибывшая из Веддинга… Если, имея дело с этими бумагами, мы имеем дело с ничейной собственностью, то есть с находкой, которая принадлежит нашедшему, — такие доводы приводила Маура, то ее уж как минимум надо считать сонаходчицей, из чего в свою очередь следует, что ей по закону принадлежит определенная часть. Ее требования, чрезвычайно скромные на мой взгляд, были отвергнуты Хадрахом, поскольку, как он сказал, спустя столько лет совершенно не представляется возможным точно определить ценность этих бумаг. Вдобавок только благодаря его неустанным трудам бумаги приобрели какую-то ценность, ну и наконец: то, что ранее казалось целым состоянием, на деле было не более чем приятная помощь для первых шагов. В остальном же Хадрах проявил изрядную щедрость. Ежемесячная сумма, которую он был готов выплачивать Мауре, свидетельствовала о высочайшем почтении перед именем его фирмы, а может, и о нежности, которую он испытывал к Мауре и которую явно не мог выразить никаким иным способом. Только одно не подлежало сомнению: он изо всех сил противился разводу. Маура и я — оба мы дали ему тогда последний шанс. «Я желаю твердо знать, кто я ему, жена или нет, знать, способен ли он вместо того, чтобы дарить мне меха и жемчуг, уделять мне время, самую малость времени, скажем, один день в неделю. Разве я так уж много требую?» Она медленно по кругу обвела глазами комнату, словно ждала ответа от мебели. У меня в студии стоял глобус с подсветкой, и она попросила меня показать ей, где находится Гонконг. Я показал. «Сейчас он торчит в Гонконге и делает там деньги. А я мечусь, прибегаю к тебе — но и здесь для меня нет места».

От звуков ее голоса я размяк. «Да, Маура, — так примерно обратился я к ней, хотя и чуть шутливым тоном, — ты бы стала не фрау Хадрах, а фрау Маль, если бы меня, конечно, еще до этого не прозвали Малёк». И тут я впервые рассказал ей, как с ранних лет друзья и одноклассники из-за моих мелких размеров прозывали меня Малёк. Причем меня вполне устраивала моя фамилия, я только чуть изменил ее и говорил Малёк вместо Маль, чтобы высокое, благоуханное дерево стало моим именем. А какое значение имеет слово Малёк, я узнал лишь когда прозвище накрепко ко мне пристало, как собственная кожа, и даже учителя, обращаясь ко мне, порой оговаривались.

С той поры я начал обзывать этим именем себя самого, когда был очень уж собой недоволен. Глядя на себя в зеркале, я говорил: «Малёк». Началось это с той поры, когда мне стукнуло двадцать пять, то есть я уже стал взрослым, хоть и не таким взрослым, как Хадрах, не то я мог бы, набравшись духу, объяснить ему, что Маура — моя будущая жена и что тот, кто вознамерится отнять ее у меня, подвергает свою жизнь смертельной опасности.

При словах «смертельная опасность» Маура звонко рассмеялась. Но испугавшись, как бы не оскорбить меня своим смехом, бросилась мне на грудь, поцеловала меня и под конец, с закрытыми глазами и выражением горечи на лице, отчего у нее даже заострился нос, призналась, что женщина в ней, клюнувшая некогда на повелительный голос и борцовскую стать Хадраха, подло поступила по отношению к другому мужчине. «Я, может, и изменила бы тебе разок с таким, как Хадрах, а может, и нет. — Она поглядела на свои пальцы, с трудом их растопырив, и виновато улыбнулась. — Но мы оба, ты, Петер, и я, никогда бы не действовали друг другу на нервы и никогда не изведали бы скуку супружеской жизни. А вот с Хадрахом…» — Тут она умолкла. Потом помотала головой и начала, как сама же и выразилась, наморщив нос, рассказывать о своей «последней выдумке». Поскольку она крайне редко видит Хадраха, если все подсчитать, получится не больше часа в день, и поскольку при этих, по большей части случайных, встречах между ними не возникает настоящий разговор, она начала готовить для него «духовные консервы». «Это можно назвать и по-другому — неприкосновенный запас для голодающих художников духа». — Она рассмеялась, носом в плечо, словно ей было стыдно взглянуть на меня, после чего продолжала: — «Ты ведь знаешь, я умею читать, то есть подчитывать, как лектриса, а он вечно таскает за собой диктофон — в машине, в самолете, в поезде, чтобы секретарши у него не обленились. Вот меня и осенило: я наговорила для него на пленку всякую всячину, короткие прозаические отрывки, изредка — стихи, медицинские и другие статьи про опасности, которые несет в себе наш век. Теперь часто случается, что он стоит в гардеробной, а я слышу издали, из свой спальни или еще откуда-нибудь, как он включает свою машинку. И после этого я слышу свой голос, который обитает возле него, пока он бреется, сидит в ванне, повязывает галстук или загорает под кварцем. Да, Петер, уже до этого дошло… А ведь он — человек, и звезды его судьбы в его груди, как о том говорит Шиллер, состоят не из одной лишь биржевой хроники».

Она позволила мне заглянуть в круговерть его жизни, о которой я знал только по рассказам: это когда каждый час в ежедневнике уже расписан на недели вперед, и места, где ему предстоит жить и спать — тоже. Номер в отеле заказан заранее, рейс, спальный вагон, участники конференции, важная персона, которая прибудет из-за океана, знаменитый врач, который в своем точно так же до отказа забитом распорядке выкраивает для него один час. Маура рассмеялась: «Все эти сроки — это, по-моему, сеть, это такая вязкая масса, которая со временем затвердевает, становится гипсовым корсетом, куда его вкладывают. А как он носится по земному шару, словно пребывая в безостановочном движении, а на самом деле он просто дает себя передвигать, транспортировать, как место багажа, как почтовый груз. Не спорю, бывают такие вечера, когда он может выбирать между оперой и рестораном, но в отеле всегда знают, где именно он находится, и его можно в любой момент отозвать свистом от этого мелкого, личного времяпровождения и вернуть на истинный маршрут. Тут ты можешь сказать, что он сам в этом виноват, а толку-то что? Хадрах убежден, что загонять себя в рамки означает в его деле начало конца. Вот совсем недавно он мне объяснял, что видится себе жонглером-финансистом. У него так много тарелок подлетело в воздух и так много бутылок стоит на плечах, — говоря о бутылках, он подразумевал кой-кого из своих деловых партнеров, — что он чувствует себя как великий жонглер Растелли с той только разницей, что его тарелки должны все время оставаться в воздухе. Если же он все их соберет, номер хоть и завершится вполне благополучно, но вот аплодисментов не будет. Короче, надо жонглировать непрерывно. При этом он вовсе не хотел сказать, что его дело недостаточно солидно, а хотел объяснить мне, что должен находиться при нем „безотлучно“ — это его выражение. И я каждый день могу видеть: риск всеобъемлющ и вездесущ. Он поджидает его не только утром, когда звонит будильник, нет, он и ночью проявляет себя в биржевых бурях и ошибочных расчетах. А возьми всевозможные слухи! Тут вдруг взлетает цена на олово — „и это — при повышенном предложении“, — кричит Хадрах, и бранится, и часами разговаривает по телефону, и обед приходится дважды подогревать. А если мне дай Бог раз в две недели удается заполучить его за свой чайный столик, он вдруг глядит на меня тупым взглядом и бормочет какие-то слова про дурацкое „виндоу-дрессинг“. Я думаю, что это он про новые моды, а потом замечаю, что он вообще не ко мне обращался, а просто разговаривал с самим собой. Нет, даже не с самим собой, а они с ним — деньги, это они с помощью его голосовых связок, его легких и его языка произносили слова против его воли, или почти против. Ибо, вообще-то говоря, Ганс Вольфганг в достаточной мере наделен хорошими манерами, даже в общении с собственной женой. Но что проку в хороших манерах, когда мало-помалу меняется сама природа человека, а манеры просто повисают в воздухе. Звучит смешно: манеры висят в воздухе! Но в конце концов уже не играет роли, здесь он или его нет. И те несколько дней, на которые ему удается высвободиться, он по большей части проводит в своем охотничьем домике. Я и против этого не стала бы возражать, если бы то, чем он занимается, и впрямь можно было назвать охотой. Но вот уже два года все его мысли заняты одним оленем, оленем-убийцей, как он его сам называет. Всякий раз, когда он возвращается с Хунсрюка, мне сообщают, сколько вреда нанес этот бык всей округе, и как он в очередной раз и опять напрасно его подкарауливал. А имена и прозвища, которыми он в ярости осыпает этого зверя, всякий раз напоминают мне о мерзких прозвищах, которыми он в разговоре со мной или, вернее сказать, с самим собой, осыпает своих деловых партнеров».