Я ощупью достиг окна, открыл его, выбрался наружу и пополз дальше на четвереньках. Когда глаза мои освоились с темнотой, я обнаружил, что ползаю по какому-то подобию огорода. Поблизости возвышалось нечто, напоминающее богатырский курган, гигантская гора компоста, как я смог определить. Про своего напарника я на тот момент вообще забыл. Гудение в небе раздирало мои нервы. Я вспомнил свою жену. Снова увидел, как в своем родном городке она бежит вниз по бесконечно длинной Хольцштрассе, слева — железнодорожная насыпь, справа — казармы, наверху — летчики, а потом, уже в больнице, она сумела все рассказать дочери, чтобы та рассказала мне: история про охоту на лису при отсутствии самой лисы, прыгающие тела людей, в воздухе штурмовики, рев моторов, выстрелы. Компостная куча располагалась примерно метрах в пятидесяти от кухонных помещений. Я прижался к тому ее склону, который смотрел в сторону от кухни, я зарылся головой в мягкую зловонную массу: остатки еды, бумага, банки и земля тоже.
Нет и нет, про своего партнера я не вспоминал, да и про жену, пожалуй, лишь потому, что ее бег наперегонки со смертью должен был послужить мне предостережением. Я превратился в зверя, я стал тараканом, который, если его спугнуть, прячется в грязи и отбросах. Я ничего не слышал, кроме этого гудения; зажав глаза, я смотрел, как этот монотонный и назойливый звук подобно аркану свисал из тьмы, но тут я услышал пронзительный смех, из которого несколько раз было вышвырнуто во тьму слово «водка». Я подскочил, я подполз к самому краю кучи и увидел то, чего и боялся все время: из кухонных окон наружу выбивался свет — четырехугольными полотнищами. Возможно, захмелевший искал свою бутылку, не нашел карманный фонарик, а потому включил весь верхний свет. Я ощущал над собой засасывающий звук, сверление, движения лопаты, свист, и едва я снова упрятал голову в компостную кучу, раздался грохот и земля подпрыгнула. Меня оглушило, шум вторгся в меня, как несоразмерно большая пробка, после чего подобно запалу растворился в тишине. Одновременно меня засыпало, приподняло, обернуло — именно этой тишиной, — стиснувшей мою голову и грудь до такой степени, что я едва не задохнулся.
Не знаю, сколько времени прошло, пока я осознал свое положение, богатырский курган из компоста от взрывной волны пришел в движение и снова воздвигся вокруг меня. Счастье еще, что он состоял не из одной лишь земли, стало быть, не давил слишком тяжело. Мне удалось руками разгрести для себя дыру. Некоторое время я так и лежал, думая о том, как же быть дальше. Издали донеслись отдельные протяжные крики. Люди кричали, люди отвечали на крик. Я притворился мертвым, ибо первый же шаг, который я сделал бы, желая выбраться из своей могилы, мог оказаться и моим последним. Охране теперь стало ясно, что мы не только над ней посмеялись, но и, растянув нашу вымышленную работу до поздней ночи, подманили вражеских пилотов. А может, начальство подозревало и что-нибудь более ужасное, ну что, например, среди заключенных сыскался такой, у которого тем или иным образом установлена связь с врагами, который запланировал и возглавил вражеский налет на казармы, а этот, надо сказать, был первый.
Вскоре я услыхал шаги, обрывки слов и другие шумы. Голоса заключенных нетрудно отличить от голосов охранников. Поэтому я незамедлительно установил, что это голоса охранников бушевали вокруг меня, натыкались друг на друга, чертыхались, бросали в пространство имена и вопросы. А от кухни, как я мог заключить из возбужденной беготни, осталась лишь груда развалин.
Мешанина голосов удалилась, я решил было, что они уже все ушли, и вдруг еще один голос, совсем близко, словно кол, бережно отыскивающий под золой остатки жара. «Карле! Как по-твоему? Не сегодня-завтра нагрянут русские!» Голос утонул в общем бормотании, я еще успел разобрать: «Пора делать ноги!» Ответом сначала была тишина, потом я услышал обстоятельное прокашливание, шаги, шаги удалялись, сапоги шаркали по земле.
Я полулежал на правом боку, все равно как скрюченный зародыш, повернувшийся в сторону сердца. Дышалось с трудом, но не столько из-за тяжести, которая меня придавила, сколько из-за запаха, в который я был облачен, а еще из-за колбасного фарша, которого я заглотал больше чем надо. Я боялся, что меня вырвет и я захлебнусь содержимым собственного желудка, если он вдруг сократится. Снова меня обдало холодным потом. Я чувствовал, как сбегающие вниз капли щекочут мое лицо, но в конце концов понял, что по моему лицу бежали не струйки пота, а насекомые, явно посчитавшие меня составной частью компоста. Щекотка, а того больше — тошнота обострили мои чувства, и я начал раздумывать: если он был в кухне, когда упали бомбы… А он-то надеялся вырваться — и теперь он действительно вырвался… Колбасная машина — постельная машина — машина страсти! А пожалуй, и лучше, что ему не надо возвращаться домой. А его компаньон, который и упек его в лагерь, будет… а жена компаньона, она же жена покойного, будет… вот только насчет Гамлета никто не позаботился.
Под утро я услышал слабые голоса заключенных. Я напряженно вслушивался, ловил ухом слова команды и составил себе представление о том, что происходит в лагере: бомбовые воронки засыпали землей, проложили рельсы, пригнали вагонетки. Желудок мой тем временем опорожнился, возможно, в ту минуту, когда я думал про жену адвоката, рвотные массы лежали у самых моих губ, но я был слишком изможден, чтобы повернуть голову.
Я уже не знал, сколько времени здесь лежу, когда где-то возле моей головы возник скрежещущий звук — должно быть, лопата, да, лопата, заступ. Тут я заорал так, словно они уже задели меня своей лопатой. Я выпрямил колени, раскинул руки, поднял голову и глянул прямо в утренний рассвет, в испуганные бледные лица, из которых на меня опустилось слово «Живой!». Меня подняли. Но едва усевшись на кучу, я заметил, как по песчаной дорожке между рабатками [24] бежит человек в мундире, во рту у него свисток, с каждым выдохом бегуна выталкивающий в утреннюю тишину короткий и резкий свист. Черная фигура, больше прыгающая, нежели бегущая, спешила, как мне казалось, к единственной цели — ко мне. И молчание других заключенных, по-моему, только подтверждало мою догадку. И вдруг я тявкнул: «Убейте его!», после чего снова по-собачьи взвизгнул от страха.
То, что произошло потом, вполне могло заставить усомниться в реальности и без того жутковатого действа: подбегающий к нашей группе черномундирник со свистком разворачивается, причем не на каблуках, а — как выразился один из заключенных — пустив ветры, — и мчится, словно воочию увидев перед собой смерть, по той же дорожке, по которой подбежал к нам. Мой крик он мог воспринять лишь как звук, потому что успел приблизиться к нам не более чем на пятьдесят метров. Убегая прочь, он снова издавал из своей дудки все то же стаккато. Один из заключенных вдруг рассмеялся. «Тише! — закричал другой. — Вы разве не слышите?» Вдали грохотал и рокотал громкоговоритель, мы вслушались, затаив дыхание, но ветер уносил все звуки прочь. Никто из нас не говорил ни слова. Но любой звук, зарождавшийся вдали, имел для нас величайшее значение: протяжный сигнал грузовика, царапающие звуки включенного зажигания и опять свистки. Всякий раз, когда там, вдали, захлопывали дверцу машины, мы все вздрагивали, потому что этот звук напоминал выстрел. Вот так мы и стояли вытянув шею, пока один из нас не констатировал спокойным голосом: «Они сматываются». И потом в невероятную тишину упал высокий, дрожащий голос одного старика: «Господи, ну что ты на это скажешь? Значит, ты выведешь меня из ада!» Другой, довольно молодой, отбросил в сторону свой заступ, упал на землю и задрал ноги кверху, похлопал себя обеими руками по заду и в самых непристойных выражениях призвал всех черепоносцев «повзводно и поодиночке» его… При этом он корчился от смеха, не вставая с земли, словно чья-то невидимая рука его щекотала. Те из нас, кто постарше, хранили молчание, переводили взгляд с хохочущего вдаль, туда, откуда доносились звуки. Один сказал: «Как же так? Они ведь не станут убегать, прежде чем нас… это было бы… это было бы противоестественно! Вот еще увидите, они для начала подожгут бараки!»
