Вообще, и сама по себе процедура, я хочу сказать — демонтаж реальной колбасной машины проходил как во сне. Охранники, стоявшие поблизости на каменных плитах пола, заревели от хохота, когда адвокат подпрыгнул и произнес при этом более чем неприличное слово. Но веселье скоро их покинуло: сгорбленная спина моего напарника распрямилась так резко, будто электрический удар перерезал сухожилие, из-за которого он сгорбился. Он обеими руками рванул проводку, причем рванул с такой силой, что вилка сразу вылетела из розетки, и одновременно вырубилась вся проводка в машине, он же высоко поднял над головой электрический шнур, как поднимают задушенную змею. «Эй, ты!» — заревел один из охранников, остальные же промолчали. Адвокат сразу откликнулся: «Чего — эй ты? Мне что велено починить, колбасную машину или электрический стул? Ну и вот! А теперь подайте мне инструмент, гаечный ключ, разводной ключ, клещи, отвертку, молоток! Эй вы!» — обратился он к охранникам, да и перечисление инструментов звучало так, словно это мастер обращался к ученикам. Я разинул глаза и рот: амбалы в сапогах помчались прочь, задевая дверной косяк. А мой партнер пробормотал: «А теперь ты кой-чего увидишь! Нам все равно пропадать, что так, что эдак, если, конечно, не случится чудо! И напоследок я хотел бы малость поразвлечься — на всю катушку!»

Мы начали ковыряться в машине. «Ты только понюхай! — взволнованно пробормотал он. — Там еще кой-чего осталось! Вот только бы снять эту дурацкую крышку!» И он снял крышку. Два охранника внесли бельевую корзину и поставили ее перед нами, не хватало лишь молотка и лома, а так корзина содержала решительно все, что может понадобиться слесарю для работы. Даже сверлильный станок и заводная рукоятка. Адвокат начал рыться в корзине, потом снова выпрямился во весь рост и объяснил охранникам: все в порядке, только теперь ему нужна темная, а того лучше черная подстилка, не то при таком слабом освещении — кстати, карманный фонарик ему тоже нужен — когда он будет разбирать машину на части, могут потеряться мелкие детали. У него и так-то со зрением не очень, да еще плитка рябой расцветки — всего бы лучше расстелить на полу парочку шинелей, шинели-то все сплошь черные. Потом ему нужна бумага, бумага в клеточку, и еще карандаш, и еще линейка — и ластик — он перечислил и еще кучу предметов, которые ему позарез нужны, «чтобы провести внутреннюю инвентаризацию машины». Его манера выражаться с каждой фразой делалась все более бюрократической, и, если соотнести ее с малозначительным действием — все более высокопарной, пока он не обнаглел настолько, что потребовал чистого спирта. А коль скоро таковой не сыщется — лично он никоим образом не намерен изымать его у лазарета, — можно будет обойтись и простой водкой плюс много ваты по причине легко возникающих при замене масла «Inzitrationen in cubiculis aereis» [22], так как машина эта из слишком рафинированных, к сожалению. Охранники переглянулись, один уже ринулся к двери, но стоявший рядом удержал его и спросил: «А сколько водки? И какой крепости?» На что мой адвокат раздумчиво отвечал: «Глядите сами, сколько у вас там есть. Но только, пожалуйста, не картофельный самогон, в нем содержатся бицитилиновые кислоты. Не забывайте про теорему Нернста и про абсолютный ноль, с которым нам, может быть, придется иметь дело. Я со своей стороны сделаю все, что смогу, но и вы должны помнить: „ne mo ultra posse obligatur“» [23]. Он был поистине великолепен, его спокойствие, его серьезность, его блистательные озарения, все это приводило к тому, что его насмешка плыла на высоком облаке, недоступная для восприятия этим тупоголовым. Впрочем, эта насмешка преследовала совершенно другую цель. Она парила в воздухе и была направлена против одной-единственной персоны — себя самого, а может, и против властей, загнавших его сюда, на эту кухню в концентрационном лагере, перед неисправной колбасной машиной.

«Маловато, — пробормотал он, едва все охранники выбежали прочь, — а ну, давай сюда!» Он поднял крышку с одного цилиндра, залез туда и наполнил мои руки мясным фаршем. Я наклонился и начал поедать этот фарш. «А ну живо по карманам, наложить полные карманы! — Он тоже жевал, и глотал, и задыхался, потом вдруг заорал на меня: — Утри рыло! И нос! Господи, историк, у меня такое чувство, будто я не человек, а медведь и только что задрал теленка. Ну, жуй, жуй, не то… Сейчас бы глоток водки в самый раз!»

Сразу после этого он взял несколько гаечных ключей и принялся вывинчивать толстый стальной кожух, в котором скрывался мотор. Охранник и в самом деле принес шинели, причем сразу три, и принялся расстилать их на каменных плитах пола. Другой выложил на кухонный стол рулон миллиметровки, рядом линейку, карандаш и даже ластик.

Третий пришел чуть погодя с водкой и ватой, четвертый — с карманным фонариком, да, организация сработала как на фронте.

Адвокат принял все доставленное. Колбасная машина была вмонтирована в цементный блок, а отверстие цилиндра, размещенного на кубе, находилось как раз на таком уровне, что в него можно было без труда заглянуть. Поскольку в довершение всего машина была задвинута в самый угол, мой напарник, когда нагибался и светил на расчищенный тем временем двигатель, находился как бы за крепостным валом. Мы все слышали, как он с поистине профессиональным негодованием обращался к мотору. Я подошел поближе, поглядел, как он малыми и большими ключами открутил и вывинтил несколько гаек, после чего начал протягивать мне детали из чрева двигателя, попутно наделяя их всех именами. «Щит Горгоны» А, пиши, флянец Е — внимание, гаечник и матричник, а вот и еще три бабочки! Берегись, банка с принципами!

«Заткнись!» — хотел бы я ему крикнуть, я побаивался, как бы наши охранники, которые поначалу глядели на нас с известным участием, не смекнули, о чем он говорит. Но вскоре они начали прогуливаться по кухне, обступили нас, разговаривали друг с другом, один из них указал на электрическую лампочку и на незатемненные окна, другие пожали плечами, взмахнули руками, вышли, все, кроме одного. А у последнего нашего охранника был какой-то сонный вид. Он глядел, как я записываю на миллиметровой бумаге каждый слог из сообщенных мне, и, с хрустом зевнув, спросил, сколько это еще займет времени.

«Как управимся, так и кончим», — я сразу заметил, что у моего партнера как-то посвежел голос, сам он оживился, и я сразу понял: водка! Я нагнулся над столом, я выписывал какие-то цифры и знаки, ощущая взгляд охранника у себя на затылке. Цифры и знаки были точные, даже сверхточные, но ничего не означали. В моих снах, которые возникли после этой ночи, я видел таблицы, полные знаков, которые, едва я намеревался их прочесть, сразу обращались в бессмысленные закорючки. Я даже готов поверить, что страх, который в ту ночь затруднял мое дыхание, происходил более из этих удушающих объятий бессмыслицы, чем из опасения, что дурак-охранник у меня за спиной вдруг разоблачит нас. Бессмыслица! Представьте себе заодно, как я там сидел: карманы полны жидкого колбасного фарша. Измельченная, но еще не отваренная мясная смесь вдруг заставляла меня подумать об уже переваренной пище. Более для того, чтобы освободиться от содержимого своих карманов, я несколько раз совал себе в рот целую пригоршню фарша, но заглотить это слишком жирное месиво мог лишь с большим трудом, я давился, глотал и под конец вытирал со лба холодный пот. Вдобавок я все время ощущал, как холодный жир медленно проникает сквозь подкладку и пачкает кожу у меня между ногами. Первый раз за всю жизнь я почувствовал, до чего отвратительно иметь тело. А поскольку я его имел, это жадное, неуправляемое тело, я и к машине отнесся вполне нейтрально. В признание моих заслуг она умастила меня — в самом начале и в самом конце моего пищеварительного тракта. Я увидел себя стоящим перед кафедрой в этом пропитанном фаршем одеянии, я сам на нее поднялся; каждая из тысячи моих лекций, в которых я заглаживал правду до полной неузнаваемости, каждая была всего лишь очередным шагом к моему месту перед этой машиной.