Мы скользим вдоль пещер в скалах, голубых лагун и сверкающих белых пляжей. Джаз растягивается на розовом полотенце в своем персиковом бикини.

— Все равно не понимаю. Годами ты читала нам лекции о том, что дети — это такая мутотень.

— Не большая, чем отчет в двести страниц о колебаниях цен на арт-рынке. Разница в том, что финансовый отчет не поцелует тебя, не обнимет и не приедет навестить в дом престарелых, когда от тебя начнет попахивать мочой.

Полуденное солнце безжалостно, но я смотрю на подругу с нежностью и пониманием. Даже Джаз в конце концов смягчается.

— Я счастлива за тебя, — сдается она. — Иди и рожай, во стыде и скорби, как повелел Господь. И сделай так, чтоб это был сын. Чтоб я успела совратить его до того, как у меня откажут ноги.

— Но деньги, Ханна? Откуда все это? — спрашиваю я и обвожу руками. — То есть я хочу сказать — с твоими алиментами Паскалю…

Серые глаза Ханны становятся на тон темнее и суживаются, как у шулера.

— Конус молчания? — требует она, и мы дружно киваем. — В общем, Паскаль хотел половину всего. И, несмотря на его предательство, я готова была проявить щедрость. Я продала наш дом, чтобы с ним расплатиться. Но когда этот шмук стал требовать, чтобы я продала и мою коллекцию картин, желая заграбастать половину наличных… Я просто не могла этого позволить. Поэтому… я заказала копии.

— Подделки? — переспрашиваю я, намазывая толстым слоем крем от загара.

— Профессиональные подделки. Вы даже представить себе не можете, да-ра-гуши, сколько связей в криминальном мире искусств у меня появилось за все эти годы.

Уже во второй раз мы с Джаз одновременно вздыхаем, но теперь паруса подняты, и лодка моментально меняет курс в сторону Колумбии.

— Короче, я отдала Паскалю копии. Так этот поц, великий живописец, даже не понял, что получил шлок. А подлинники тихонько ушли себе на черном рынке. — Ханна поправляет подушки у себя за спиной. — Нечего и говорить, что домой мне теперь путь надо-о-о-лго заказан. Тем более что Кайкос, по-моему, вполне подходящее местечко для тех, кто не любит платить налоги.

— Мне тоже лучше не возвращаться, — соглашается Джаз, закуривая десятую за сегодняшний день сигарету.

Ханна отгоняет сигаретный дым, но на сей раз не возмущается.

— Ах, Джасмин, да-ра-гуша. Через сколько же испытаний тебе пришлось пройти! Воображаю, каково это — оказаться в тюрьме, когда ты знаешь, что невиновна. Но хоть совесть твоя чиста.

Джаз выпускает дым через ноздри, точно дракон.

— Чистая совесть, солнышко, — это всего лишь очень короткая память.

Солнце отражается от водной глади, посылая квазары света в нефритово-зеленые глаза Джаз, а потому я не могу прочесть, что в них. Хотя гораздо больше меня беспокоит другое: что я сижу по ветру и задыхаюсь от сигаретного дыма.

— Зачем ты продолжаешь дымить этой гадостью? Думаю, уже можно рассказать Ханне о гормональном пластыре. Конус молчания? — спрашиваю я, и Ханна согласно кивает. — Джаз носит гормональный пластырь с прошлого января. И курить она начала только затем, чтобы все думали, будто это пластырь от никотина. Джаз не хотела, чтобы кто-то узнал про ее менопаузу.

Ханна поражена:

— У тебя менопауза? Ничего, зато зимой можно сэкономить на отоплении.

— Я думаю, это от стресса. А знаете, что самое забавное? Пока я активно делала вид, что курю, я и в самом деле пристрастилась к никотину. Так что теперь у меня действительно «Никоретте».

Джаз звонко смеется, демонстрируя маленький квадратик на внутренней стороне предплечья.

Я тоже смеюсь, а затем спрашиваю:

— А где же твой гормональный пластырь? На заднице?

— О, гормональный пластырь мне не пошел, солнышко. Я начала набирать вес, а потому отказалась от него. И вот уже с июня — никаких месячных. Полная свобода!

Я совсем сбита с толку:

— С июня? Но… откуда же тогда окровавленный тампон в заднем кармане плавок Дэвида?

Приходит черед Джасмин требовать конус молчания. Когда мы согласно киваем, она принимается объяснять:

— Ну, я ведь не сказала, что это была моя кровь. Потерять мужа — это так тяжело. А в моем случае — почти невозможно! Вы даже представить себе не можете, сколько стейков мне пришлось купить в ту австралийскую поездку. Я выяснила, что именно в стейках содержится больше всего крови, которая требовалась мне, чтобы пропитывать тампоны. Я покупала стейки и макала тампоны в кровь все это чертово путешествие. Брум, Барьерный риф, Коттслоу-Бич в Перте — десятки людей сгинули там в акульих брюхах. Особенно на южной оконечности Бонди, где есть один жутко коварный разрыв, его еще называют «Экспресс на тот свет». Я-то, разумеется, плескалась где-нибудь на мелководье… И вот на мысе Катастроф, в Южной Австралии, одна из акул наконец заглотила наживку.

Кажется, даже блестящее море передергивает от ее откровений. Волны в ужасе отшатываются от носа яхты, словно демонстрируя свое отвращение. Воздух прошит потоками — такими же вероломными, как и море; такими же вероломными, как и Джасмин Джардин. Гипнотическое бурление океана, зловонный привкус морской соли, гнилостный запах водорослей — все это разом наваливается на меня, и я кидаюсь к поручням. Ощущение такое, будто я под водой. Не могу дышать. Свешиваю голову за борт и беззвучно тужусь. Потом оседаю без сил, прислонившись к прохладной стали, слезящиеся глаза прикованы к горизонту. Еще один, последний мыс — и мы выйдем на открытый простор. Согнутым большим пальцем мыс выдается в залив, точно голосует, чтобы его подбросили до следующего континента — куда-нибудь, где отчаянные домохозяйки не отправляют своих мужей на тот свет.

Я пытаюсь разглядеть лицо Ханны, но оно скрыто полями шляпы.

Капитан направляет яхту через пролив, в более спокойные воды. Еда появляется на столике перед нами и исчезает, а Джаз все рассказывает о том, что произошло на пляже несколько месяцев назад. Рассказывает до тех пор, пока не садится солнце — в убийственной гамме синюшного фиолета и свирепейшей красноты. Рассказывает, что выскочила замуж в каком-то внезапном порыве — случай, достойный учебников по выживанию для элитного спецназа. Рассказывает, как менялся ее муж, как он становился все более безжалостным и самовлюбленным, как сначала рвался к известности, а затем к безграничной власти. Рассказывает, как стала опасаться за свою жизнь, утверждая, что действовала исключительно в целях самозащиты.

— Я не убивала его. Я просто повысила фактор риска в его и без того рискованной жизни.

Но мне все равно кажется, что Джаз вырезала супруга из жизни, бесследно и чисто, точно опухоль, которой, как она думала, он сам когда-то ее наградил. Я бездумно тыкаю в сашими кончиком палочки, приподнимая пластинки сырой рыбы, точно улики. Ханна тоже играет с едой: выковыривает из риса креветок и раскладывает на столе рядком, словно маленькие розовые запятые.

Позднее мы становимся на якорь в небольшой бухточке под звездным небом. Внизу о чем-то бормочет океан, а мы все пытаемся примириться с коварством Джаз.

— Да ладно вам, девчонки. Хорошая подруга выкупит тебя из тюрьмы. А закадычная будет удирать вместе с тобой от полиции, пронзительно визжа: «Вот черт! Еле смылись!»

Ее улыбка светится так ярко, что даже в эту безлунную ночь корабли обходили бы ее стороной, опасаясь напороться на скалы. Дикое создание, морской монстр, пропитанный дорогим парфюмом.

Джаз говорит всю ночь, изливая нам душу.

— Забавно, правда? Отъявленный женоненавистник погибает от женского тампона, — объявляет Ханна уже перед самым рассветом. — Момент, явно не учтенный следствием, да-ра-гуши. В каком-то смысле это новая трактовка «Мадам Бовари»: несчастная жена встает на путь измены, но умирает он, а она выходит сухой из воды, — как думаешь, Кэсси?

Но я думаю совсем о другом. О том, что теперь можно сказать почти наверняка: после двадцати пяти лет преклонения перед Джасмин Джардин она больше не является для меня примером. И еще я думаю, что надо все рассказать полиции. Но с другой стороны, что это даст? Судебный процесс, растянутый на двенадцать недель, и двенадцать человек, которым не хватило мозгов увильнуть от присяжной повинности и которые должны решить, чей адвокат круче…