Это не было утрированием фактов, Бестужев был реальным политиком, и он знал, что говорил. Пруссия разжигала костёр войны не только в Европе, она интриговала в Польше, Турции и Швеции, и цели, преследовавшиеся прусской дипломатией в этих странах, противоречили интересам и Австрии, и России. И в этом, пожалуй, был главный мотив сближения Петербурга с Веной.
Предупреждая об опасности, исходившей для России от Франции, Пруссии и Швеции, канцлер не исключал поддержания с ними нормальных дипломатических отношений.
Сейчас, на расстоянии веков, можно сказать, что система Бестужева-Рюмина, конечно же, была далеко не безупречной. Теперь очевидно, что он переоценивал общность интересов России с названными им странами-союзниками, особенно с Англией. По всей видимости, Бестужев отдавал дань распространившейся в Европе идее «регулярного государства» Г. Лейбница, согласно которой государственный механизм должен был быть систематизирован и приводиться в движение, как в часах. Не секрет, что эти механистические системы были слишком жёсткими и нединамичными, плохо приспособленными к текущим изменениям обстановки, хотя и позволяли добиваться поставленных целей без риска серьёзной конфронтации с партнёрами. После 20 лет бессистемности внешней политики России система Бестужева-Рюмина работала и приносила свои плоды.
Антипрусские мотивы в делах канцлера были определяющими независимо от конъюнктуры. Под давлением внешних обстоятельств и, возможно, для временного снижения напряжённости в русско-прусских отношениях Бестужев был вынужден заключить с Пруссией оборонительный союз, но выполнять его полностью никоим образом не собирался. Когда министр иностранных дел Пруссии Г. Подевильс в связи с саксонским кризисом сделал Бестужеву запрос о причинах невыполнения Россией обязательств по оборонительному союзу, тот ответил, что Россия не обязана была это делать, поскольку Пруссия в войне с Саксонией выступила в роли агрессора.
Что касается разбойных действий Пруссии в Саксонии в августе 1745 года, то Петербург благоразумно решил пока в эту войну не ввязываться, ограничившись по отношению к Дрездену дипломатической поддержкой и выдвижением дополнительных войск в Курляндию. Он не доверял ни союзникам, ни противникам. Особенно настораживала тайная от Петербурга сделка лорда Харрингтона и прусского резидента в Лондоне Андриэ о том, чтобы Силезию окончательно закрепить за Пруссией в обмен на то, что Фридрих II на общегерманском съезде подал голос в пользу признания мужа Марии-Терезии в качестве императора Священной Римской империи[75]. Харрингтон взялся также помирить Берлин с Веной.
Вместе с тем Бестужев не исключал и того, что Россия будет вынуждена выставить против Пруссии войска, но только после окончательного построения союзнической антипрусской коалиции, например, если Россия на известных условиях будет принята в Варшавский союзный договор, заключённый между Австрией, Англией, Голландией и Саксонией в 1745 году. Вице-канцлер Воронцов, в принципе поддерживая мнение канцлера о Саксонии, предлагал также оказать ей финансовую помощь.
Вся жизнь Алексея Бестужева-Рюмина, как мы видим, состояла из борьбы.
Сам путь наверх дался ему, не очень знатному и богатому дворянину, нелегко, а заняв ответственный пост практически первого после императрицы вельможи, он отнюдь не совершал прогулки по лепесткам роз, а шагал через колючие шипы. Наличие многочисленных внешних врагов объяснялось вполне понятными причинами, и они, пожалуй, только привносили в его кровь полезный для его темперамента адреналин. Но вот зависть и ревность соотечественников, людей двора Елизаветы и лиц-прилипал, случайно окруживших этот двор, доставляли значительно больше неприятностей и досады, не давая покоя ни на один день, ни на один час. В русской истории трудно встретить другую такую судьбу чиновника высшего ранга, который был бы вынужден неустанно, всю свою жизнь бороться не на жизнь, а на смерть со своими многочисленными врагами.
А покоя не было. И после изгнания из России Шетарди и нейтрализации Лестока враги Бестужева и империи продолжали свою тайную подрывную работу, и успокаиваться никак было нельзя. 1 сентября 1744 года Бестужев писал Воронцову: «Хотя я и желал, и ваше сиятельство… всемилостивейшее соизволение исходатайствовать изволили, чтоб министерских писем более не просматривать, то, однако ж, я запотребно нахожу при нынешних обстоятельствах за баронами Мардефельдом и Нейгаузом посматривать, яко они… провираются». Перлюстрация и дешифровка депеш иностранных посланников и резидентов по-прежнему были важным средством наблюдения за замыслами противников России.
Так накануне было вскрыто письмо баварского посланника И. Нойхауза (Нейгауз) от 13 июля, в котором говорилось: «Вчера по окончании куртага принцесса Цербстская вручила мне письмо к вашему императорскому величеству, прибавив, что она не только как императорская вассалка всякую должную венерацию (то есть почтение. — Б. Г.) к высочайшей вашей особе у но и… врождённую её дому особенную покорность и венерацию имеет, к чему она свою дочь, которая с своим будущим супругом и без того склонна, с прочими окружающими людьми ревностнейше будет привлекать».
Продолжал «провираться» и Мардефельд, который пел дифирамбы матери невесты Петра Фёдоровича, задержавшейся в России в связи со свадьбой дочери: «Я должен отдать справедливость принцессе Цербстской, что она истинно радеет интересам королевским». Поздравляя Фридриха II с удачным походом в Богемию, посланник писал ему: «Великий князь мне сказал: я сердечно поздравляю. Молодая великая княжна многократно повторяла: “Слава Богу!” Принцесса-мать не могла найти довольно сильных выражений для своей радости…» Понятное дело, от таких наследников русского престола настроение у Алексея Петровича вряд ли поднималось.
Посланник Франции д'Аллион предпринял ещё одну попытку одновременно подкупить Бестужева и Воронцова, обещая им со стороны своего двора благосклонное отношение к выгодному для России договору. Бестужев и Воронцов ответили ему, что прежде следовало бы подписать договор, а потом уж заводить речь о «пенсионе».
— Благодарим покорно, — отвечали они французскому послу, настаивавшему на своём варианте: сначала пенсион, а потом — договор. — Щедрость императрицы избавляет нас от нужды.
Но это скоро всё ушло в прошлое. Скоро Михаил Илларионович изменит своё отношение к канцлеру и начнёт «дрейф» в противоположную от него сторону. Будучи ещё конференц-министром, Воронцов был одним из тех русских вельмож, которые считали необходимым не допускать французского влияния на Россию и проводить вовне исключительно национальную русскую политику и поддерживать любое антифранцузское и антипрусское движение в Европе. Воронцов активно участвовал в государственном перевороте и способствовал возведению на престол Елизаветы Петровны, и вполне естественно, пишет Соловьёв, что по отношению к Бестужевым, попавшим под репрессивную машину предыдущих режимов, он вёл себя как покровитель. Это можно видеть хотя бы из тех почтительных и чуть ли не подобострастных писем, которые вице-канцлер Бестужев писал к нему в начале 40-х годов.
Французские и прусские дипломаты, несмотря на минимальное расхождение взглядов у канцлера и вице-канцлера, предприняли очередную попытку отстранить от дел Бестужева-Рюмина и заменить его Воронцовым. План этот не лишён был оснований по нескольким причинам. Во-первых, Михаил Илларионович был большим поклонником Франции и французской культуры и так же благосклонно относился к Пруссии. Во-вторых, он был женат на кузине Елизаветы Петровны графине Анне Карловне Скавронской и был в числе близких друзей императрицы. И, в-третьих, он, в отличие от Алексея Петровича, не горел пока желанием заниматься службой, но зато «горело» его самолюбие. Он завидовал Бестужеву, который один пользовался всем почётом и уважением, в то время как сам оставался в тени, — по выражению Соловьёва, «скромный спутник блестящей планеты». И вот Воронцов изменился и стал не только оппонентом Бестужева, но и его ярым врагом.
