Лилиенфельд оговорила также камергера князя С.В. Гагарина, но тот, как и отец С.В. Лилиенфельд, камергер двора её величества, заперся и ничего не показал.
И.С. Лопухина несколько раз поднимали на дыбу, но выбить из него дополнительные сведения следствию не удалось. Отец его Степан Лопухин на допросах признался, что недоволен своим положением при императрице Елизавете, что выслушивал непозволительные речи австрийского посланника и что сожалеет о судьбе несчастных Анны Леопольдовны, её мужа и сына, но всякий злой умысел против императрицы Елизаветы отрицал. Его, его жену и графиню Бестужеву ещё раз подвесили на дыбу, но те ничего нового сообщить следствию не могли.
Следствие спросило Елизавету, нужно ли было беременную Софью Лилиенфельд вызывать на очную ставку с оговоренным ею князем Сергеем Гагариным, на что Елизавета грубо ответила, что очную ставку с князем делать надо непременно, «несмотря на её болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегли, то плутов и наипаче жалеть не для чего, лучше чтоб и век их не слыхать, нежели ещё от них плодов ждать».
Прусский посланник Мардефельд писал: «Офицеры, караулившие арестантов в крепости, рассказывали мне, что их подвергли невероятным мучениям. Ходят слухи, что Бестужева умерла под кнутом. Императрица часто присутствует инкогнито на допросах, когда обвиняемых не пытают».
Сознаваться арестованным было не в чем — разве лишь в досужих разговорах о судьбе бывшей правительницы и её сыне. Они могли только сослаться на свободные речи австрийского посланника и собственные ни к чему не обязывавшие комментарии. Однако специальное генеральное собрание приговорило троих Лопухиных и графиню Бестужеву к смертной казни путём колесования. Приговор подписала сама «Елизавет» — так подписывалась императрица России. «Милостивая» государыня приказала заменить казнь отрезанием языка и отправить всех в ссылку. С.В. Лопухина выслали в Селенгинск. Не пощадили и беременную княжну Одоевскую-Лилиенфельд: за недоносительство ей присудили отрубить голову, но по «помиловании» ей объявили, что после родов её ждёт наказание плетьми и ссылка.
Экзекуция, как сообщает Соловьёв, была учинена на публичном месте, перед зданием Двенадцати коллегий[55]. Возведённая 31 августа 1743 года на эшафот, Анна Гавриловна, сестра бывшего вице-канцлера М.Г. Головкина, а теперь супруга обер-гофмейстера М.П. Бестужева и невестка вице-канцлера А.П. Бестужева, вела себя мужественно и находчиво. Пока палач раздевал её, она сумела незаметно сунуть ему золотой крест, осыпанный бриллиантами. И тот великолепно сыграл свою роль, стараясь поелико возможно смягчить силу ударов кнута, а когда он стал отрезать ей язык, то его нож едва коснулся лишь его кончика.
Немка по национальности, красавица Н.Ф. Лопухина, когда палач приступил к её раздеванию, сильно перепугалась, потеряла самообладание и стала отчаянно отбиваться от него. Она била его и кусала, и палачу пришлось применить всю свою грубую силу, чтобы добиться своего. И добился. Он сдавил ей горло, а через минуту уже протягивал толпе свой кулак, в котором был зажат кусок кровавого мяса.
— Не нужен ли кому язык? Дёшево продам, — прокричал он в толпу[56].
Как ни странно, М.П. Бестужев не пострадал и скоро был послан на дипломатическую работу сначала в Берлин (1744), а потом в Дрезден. Французский посланник д'Аллион писал в Париж: «Кредит гофмаршала, правда, много упал, но он опять поднимется; это такой человек, которого поневоле надобно будет чрез неприятелей погубить, или же он в этом государстве будет играть важную игру». Показательно, что сын Анны Гавриловны от первого брака с генерал-прокурором П.И. Ягужинским — Сергей Павлович Ягужинский (1731— 1806) — после ссылки матери был взят на попечение Елизаветы Петровны, а осенью 1745 года отправлен в Дрезден «для наук под смотрением обретающагося тамо российского полномочного министра графа Михаила Петровича Бестужева-Рюмина», то есть к отчиму.
Француз д'Аллион не ошибся: старший брат Бестужев-Рюмин на самом деле ещё будет играть важную роль в жизни Российской империи.
Отделался лёгким испугом и вице-канцлер. Более того, его императрица привлекла к участию в работе комиссии, расследовавшей дело Лопухиных и его невестки Анны Гавриловны. Кстати, в августе Алексей Петрович заболел. Не исключено, что болезнь была мнимой: он, как в своё время вице-канцлер А.И. Остерман, решил «заболеть», чтобы не быть вовлечённым в опасные дела. Во всяком случае, 17/28 августа 1743 года он извещал барона И.А. Черкасова: «В прошлый четверток, будучи при дворе, повредил я ногу, а в субботу и в воскресенье много при Дворе стоя и ходя, толь жестоко более повредил, что по сей день (как дворцовой лекарь Баре ни ползует) ещё принуждён в постеле лежать, и с великим трудом смогу чрез избу перейти». Впрочем, добавляет он, как скоро ратификация Обусского мира «поспеет, то как ни на есть ко двору притащусь». В «Протоколах приёма императрицей руководства КИД» за 1745 год имеется пометка о другом случае болезни канцлера — в марте — апреле.
…Итак, страшный акт трагедии завершился. Стрела мести Лестока, выпущенная в братьев Бестужевых, задела лишь их близких, но своей цели не достигла. Дело Лопухиных затронуло судьбу несколько частных, хотя и достаточно влиятельных персон в России, но от него пошли кругами волны по всей Европе. Оно получило широкий резонанс во всей Европе и в определенной степени негативно повлияло на политический климат в Европе, в частности, на русско-австрийские, русско-прусские и австро-прусские отношения.
Виной тому, возможно, был маркиз де Ботта, возбудивший у бедных Лопухиных и их друзей ложную надежду на освобождение брауншвейгского семейства, подставивший их под топор и плеть палача, а сам благополучно отбывший к месту нового назначения в Берлин.
Елизавета, и без того с подозрением относившаяся к Австрии и императрице Марии-Терезии, воспылала к австрийцам злобой, что, естественно, сказалось на межгосударственных отношениях и планах А.П. Бестужева-Рюмина осуществить свою систему государственных союзов, в которой Австрия занимала важное место.
Мария-Терезия, судя по всему, не причастная к заговору своего посланника, тем не менее первое время взяла его под защиту, утверждая, что в Петербурге его оговорили понапрасну. Потом под давлением Петербурга она решила его предать суду, но Елизавета и этим шагом была возмущена, потому что считала, что виновного следовало наказать без всякого суда. Вскоре Мария-Терезия убедилась, что упрямство русской самодержицы было не переломить. Петербург ещё больше озлобился, и отношения между обеими столицами оказались на грани разрыва. Елизавета приказала своему послу в Вене Л.К. Ланчинскому покинуть Австрию. Но посол неожиданно расхворался, а тут и Мария-Терезия пошла на попятную: пожертвовав Боттой[57], она поспешила восстановить со своей петербургской «сестрой» добрые отношения. Россия занимала важное место во внешних связях Австрии.
Лопухинским делом и разладом в русско-австрийских отношениях весьма искусно воспользовался Фридрих II. Как только известие об этом деле дошло до Берлина, он приказал своем министру Подевильсу:
«Надобно воспользоваться благоприятным случаем; я не пощажу денег, чтоб теперь привлечь Россию на свою сторону, иметь её в своём распоряжении; теперь настоящее для этого время, или мы не успеем в этом никогда. Вот почему нам нужно очистить себе дорогу сокрушением Бестужева… ибо когда мы хорошо уцепимся в Петербурге, то будем в состоянии громко говорить в Европе».
Из Берлина в Петербург полетели добрые советы, в которых Елизавета усмотрела искреннее участие прусского короля к своей особе. Фридрих советовал упрятать Иоанна Антоновича и всё его семейство куда-нибудь подальше и удивлялся инертности и нерадению, с которым подходили до сих пор к Анне Леопольдовне, принцу Антону и их детям.
