Похороны Вильбуа состоялись 14 ноября. День выдался на редкость ясный, тихий и теплый. Над Толетом раскинулся купол синего неба, не оскверненный ни единой тенью. В Рыцарском зале Мириона, где стоял гроб с набальзамированным телом принца Отенского, пришлось занавесить высокие окна черным крепом, чтобы изгнать живой, радостный свет, совсем не нужный сегодня.
Пэры, вельможи, члены Королевского совета, придворные и военачальники собрались в сумрачном зале, сгруппировались по рангам вдоль стен. В двенадцать часов, с полуденным выстрелом, звякнули мечи и алебарды стражи: вошла королева, вся в черном, под черной вуалью. Шлейф ее несли Эльвира де Коссе и Анхела де Кастро, также под черными вуалями. Медленным, но твердым шагом королева прошла через зал и поднялась на возвышение, к раскрытому гробу. Фрейлины сложили шлейф и отошли. Королева осталась на помосте одна.
Смерть не исказила лица Вильбуа. Над ним, однако, немало постарались, чтобы сделать его похожим на лицо спящего. Оно было тщательно выбрито, маленькие усы напомажены, волосы причесаны и слегка подвиты. Именно поэтому он не был похож на спящего: каждая деталь была настолько правильна, что неопровержимо изобличала мертвеца. Свечи усиливали восковую желтизну кожи, которую не могли скрыть искусно наложенные румяна и пудра. Это было лицо Вильбуа. Любая черточка этого лица была до слез знакома Жанне — но это было лицо мертвеца. Он был обряжен в оливковый камзол, в котором она увидела его после возвращения из Италии. Она хорошо помнила и это оранжевое генуэзское шитье, и батистовый воротник; и бриллиантовую булавку в галстуке — но шитье, и галстук, и булавка были чужими, потому что они принадлежали мертвецу.
Жанна стояла неподвижно, не отрывая взгляда от мертвого лица. Господа сеньоры и чины по рангам подходили к гробу, преклоняли колено, прикладывались к мертвой руке. Она не видела, не замечала их.
Эльвира снизу напряженно следила за ней. Ее пугала эта неподвижность. Она боялась, что Жанна в любую секунду может потерять сознание и грянуться с трехфутового помоста. Но Жанна стояла твердо.
В то страшное утро, когда надо было сказать Жанне о случившемся, Эльвира не пыталась искать каких-то вступительных, подготавливающих слов. Она вошла в кабинет и сказала прямо:
— Жанна, произошло большое несчастье. Принц Отенский убит.
Жанна вздрогнула и попыталась подняться с места, но не смогла. Глаза ее сделались совсем белыми. У нее остановилось дыхание. С трудом вытолкнула она из себя звук за звуком:
— Что?
Эльвира, подойдя к ней, рассказала все, что знала. Она говорила тихо и строго, глядя в белые глаза. Она ожидала чего угодно: рыданий, звериного вопля, обморока. Но ничего этого не было.
Когда миновал первый момент шока, Жанна сразу же заговорила о бумагах принца. Могло показаться, что ее совсем не трогает его смерть.
Все это началось позже, вечером. Обморок был таким затяжным и глубоким, что Кайзерини стал беспокоиться. Кроме того, Жанна, падая, сильно ударилась головой об пол. Ее удалось привести в чувство лишь на рассвете.
Последующие дни и ночи были непрерывной пыткой. Жанна не плакала: горе было слишком сильно. Она корчилась на постели, задыхалась; надолго утыкалась лицом в подушки, и тогда тишину пронзали страшные, утробные стоны, даже отдаленно не похожие на рыдания. Она не отвечала на вопросы, отказывалась от пищи. Кайзерини, Эльвира и Анхела не отходили от нее, но она их не видела. Оставалось одно: усыпить ее, и Кайзерини насильно споил ей снотворную микстуру.
— Мадонна должна плакать, — сказал он Эльвире и Анхеле, — иначе она сойдет с ума.
Очнувшись, Жанна заявила, что хочет видеть его. Над телом Вильбуа в это время работали бальзамировщики Эльвира пыталась отговорить Жанну; она говорила с ней тихо и ласково, как с больным ребенком, но Жанна стояла на своем.
— Я хочу его видеть.
— Жанета, но сейчас уже смеркается. Пока мы соберемся, настанет ночь. А ехать надо в Мирион.
— Я хочу его видеть.
— Душенька, сердечко мое, поедем завтра Ты не голодна?
— Я хочу его видеть.
В этот момент вошел Кайзерини.
— Маэстро! — сказала Жанна. — Maestro, io voglio vederlo[104]. Вы видите, я в своем уме. Разрешите мне Я не переживу этой ночи, если не увижу его.
Кайзерини помедлил, потом принял решение.
— Va bene, madonna[105], вы увидите его. Но для этого надо чего-нибудь съесть, иначе ноги не будут держать вас.
Жанна беспрекословно согласилась. Кайзерини шепнул Эльвире:
— Возможно, это заставит мадонну плакать.
Пока приготовили все, пока дали знать в Мирион, и впрямь настала ночь. Для конвоя была наряжена рота телогреев с огнестрельным оружием. Двое простых солдат снесли Ее Величество в карету. С ней были Эльвира, Анхела и врач. Все было черно: небо, земля, река, дома и одежда людей. В черном зале Мириона, окруженный желтым трепетным островком свечей, стоял гроб. Жанна подошла и долго смотрела.
— Да, — сказала она наконец и отвернулась.
В карете она сказала:
— Я хочу видеть это место.
На этот раз ее желание было выполнено без единого возражения. Карета остановилась на перекрестке улиц Руто и Амилиунар. Жанна вышла. Дул холодный ночной ветер. Углы домов, камни мостовой дрожали в свете факелов. Ветер срывал с них острые клочья огня. Жанна внимательно осмотрела все и молча села в карету.
Она не плакала и после этого. Она лежала неподвижно, с широко открытыми, страшными глазами Утром она сказала:
— Маэстро, дайте мне еще сонного питья, чтобы завтра я могла присутствовать на похоронах.
Она вела себя слишком разумно, и этого-то сильнее всего боялась Эльвира.
— Синьора де Коссе, церемония чести окончена, — шептал Лианкар, почтительно касаясь ее руки.
Эльвира вернулась к настоящему моменту: Рыцарский зал, помост, на помосте стоит Жанна. Она поднялась к ней.
— Жанна, пора закрывать гроб, — шепнула она.
— Его больше не откроют? — спросила Жанна, не двигаясь с места.
— Откроют в соборе. Но прощаться надо здесь.
— Хорошо. Прощайтесь.
Эльвира, за ней Анхела поцеловали мертвый напудренный лоб. Жанна опустилась на колени и уронила лицо на батистовый воротник мертвеца. Так прошло пять минут. Она не шевелилась, и никто не шевелился. Она поцеловала мертвые веки и сказала:
— Закрывайте.
Как жаль, что солнце нельзя занавесить крепом!
Впрочем, сожаления по этому поводу были непродолжительны и лицемерны: у жителей славного города Толета гораздо сильнее скорби было любопытство. Торжественно-мрачный спектакль похорон, который предвкушала вся столица, конечно, куда приятнее и удобнее было наблюдать при солнечном свете, нежели под серыми тучами, чреватыми дождем или снегом. Путь следования траурного кортежа из замка Мирион в собор Омнад, старательно продуманный похоронной комиссией под председательством церемониймейстера, графа Кремона, был заранее объявлен глашатаями на рынках и площадях; поэтому желающих посмотреть мистерию, в которой играет сама королева и первейшие вельможи, набралось великое множество. Все улицы, крыши домов, балконы — были полны народом.
Спектакль был поставлен на славу и оправдал все ожидания. В два часа загрохотали пушки Мириона, и на подъемном мосту показались факельщики. Правда, яркий солнечный свет съедал огни, и факелы казались просто коптящими головешками; но сами факельщики были в черных балахонах с остроконечными глухими капюшонами, в черных перчатках; на балахонах тускло блестели серебряные пятиконечные кресты. Они вполголоса пели похоронный псалом; поскольку лиц их не было видно, создавалось впечатление, что напев существует сам по себе и обволакивает идущих невидимым облаком. Факельщиков было сто человек, и шествие их выглядело внушительно.
За ними следовал Отенский батальон, спешенный, в своих синих колетах, при всем оружии, с черными бантами на шляпах. Лица гвардейцев были жестки и неподвижны. Они были все дворяне, вассалы принца Отенского; многие знали его лично, были даже взысканы его дружбой. Они хоронили своего вождя, своего генерала, павшего на боевом посту.
