Вот почему он абсолютно спокоен, насвистывает и только что не напевает, готовя утреннюю выпечку, пахнущую так тепло и невинно-сладко…

Диммило вваливается с черного хода, хрипя и отдуваясь, словно Моби Дик, убивший с десяток китобоев. Кажется, они с Дамело не виделись вечность, но на расспросы нет времени.

— Укол делать будем? — вполголоса интересуется Димка.

— Явился, король задниц, — фыркает Амару.

Что ж, дракон прав: уколы Димми ставит божественно, вся его родня при любом недомогании ходит обколотая — в вену, в бедро, в ягодицу. Без-пяти-минут-Эдемской тоже бы не помешало. Дамело подходит к двери туалета:

— Наталья Юрьевна, как дела? — и ждет чего угодно: театрального стона, жалкого хныканья, глубокого молчания…

Но не того, что мадам Босс выйдет — совершенно другая, осознавшая неудачность первого хода. Белая-белая, точно из сахарной мастики сотканная, кружевным изваянием возвышается Тата над шефом-кондитером. Будто свадебный торт потолок подпирает. А ему-то казалось, она среднего роста.

— Я в порядке. — Голос тихий, но твердый. — Сейчас кофе выпью — и за работу.

— Какая работа? — Диммило, естественно, не может без риторических вопросов и ритуальных танцев. — Конечно, не мое это дело, но вы понимаете, что…

Тата запечатывает ему рот одним-единственным взглядом. И идет в зал, чуть пошатываясь на каблуках своих чудовищных «рабочих» туфель. Актриса.

— Через пару часов она свалится в обморок! — театральным шепотом произносит Димми. — Разве так можно? Позвони Эдемскому, пусть заберет, отбуздает по заднице, запретит…

Заберет, запретит, защитит. Добрый, глупый друг мой, всегда готовый подставить любимым плечо, подхватить, удержать, излечить, знал бы ты, каков он, жених сильной женщины. Это ее дао и ее крест — коли и удержит от падения, то исключительно гвоздями, вколоченными в ладони, да веревками, стянувшими предплечья.

Эдемский не сделал невесте поблажки во время ссоры с Дамело — с чего бы ему выручать Тату сейчас, когда она, не жалея себя, ищет примирения? Как же мадам Босс, наверное, ненавидит суженого, поставившего ее перед выбором: униженно лепетать оправдания под насмешливыми взглядами персонала — или инсценировать безумную историю про заклинивший замок.

Что ж, на ненависти можно и сыграть. Ненависть — хорошая карта. Дамело прикидывает расклад и идет в зал.

Метрдотель уже за конторкой, проверяет заказы, а может, просто стоит, опершись обеими руками о край столешницы и дышит, дышит, тонко посвистывая на выдохе, будто у Без-пяти-минут-Эдемской пневмония или трещина в ребре. Нехороший звук.

— Тата! — Индеец берет женщину за плечи и разворачивает к себе. — Тата, ты не будешь сегодня работать.

— С чего ты мне указываешь? — усмехается она, чуть запрокидывая голову, открывая длинную тонкую шею. По горлу растекается свежий синяк. В темноте, что ли, ушиблась или отлетевшей дверью задело? Дамело прикипает взглядом к фиолетовой полосе на сливочно-белой коже. — Ты мне не шеф, отгул дать не можешь. Но за попытку спасибо.

Тата улыбается так строптиво, так безмятежно, что хочется вынести ее из «Эдема» на руках, запихать в машину и отвезти домой — неважно, к ней, к себе, к черту на кулички. Сломить сопротивление гордячки и заботиться, заботиться, заботиться.

Ого, мадам Босс, думает Дамело, ого. Ты хитрей, чем я ожидал. Ты значительней, чем кажешься. Ты красивей, чем на первый взгляд. Маркиза-кухарка зовет тебя стерлядью, без конца поминает недостатки внешности и избыток лет. Впрочем, сейчас, когда внутри ее молодой плоти притаилась ненасытная старуха, девичьи шутки звучат как старческое ворчание. Словно трухлявые пни в лесу скрипят, словно стая ворон грает, рассевшись по веткам и проводам. Но индейцу плевать на правильность черт, на трафарет девяносто-шестьдесят-девяносто, на сладкую юность, на все, чем женщины меряются друг с другом, припутав к своей, женской паутине мерок еще и мужские слабости, о которых не знают ничего. Ну или почти ничего.

Умно, замечает кечуа. Другая бы продолжила висеть на своем спасителе, извлекая из темной современной души светлое рыцарское начало. И пришлось бы снимать с себя цепляющиеся руки: прости, детка, есть дела поважнее, чем выводить тебя из шока. Я не могу открыть тебе те двери, в которые ты стучишься — потому что они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО заперты. Двери заботы, двери помощи, двери любви. Не думай, что их так же легко снести, как преграду из прессованной трухи, затесавшуюся между мной и тобой. Довольно я поиграл в рыцаря, вывел тебя из темной пещеры на свет, на каменный уступ, весь в шрамах от драконьих когтей. Ты стоишь и благодарно смотришь мне в лицо, ожидая, что тебя проводят до самого дома. Увы, дальше ты пойдешь одна. Потому что я и есть дракон. И напугавшая тебя пещера — мой дом.

Вот что бы сделал Дамело, повисни Тата на нем мертвым грузом. Беспроигрышный ход — поставить мадам Босс на место, когда она обмякнет в сильных мужских руках. А если не обмякнет? Если сама скажет: дальше я пойду одна, ты не рыцарь, ты дракон и я это знаю? Поневоле примешься доказывать, что дракон ничем не хуже пафосного придурка, запаянного в консервную банку. Индеец чуть слышно вздыхает и приступает к отыгрышу навязанной ему роли. Мастерски, черт возьми, навязанной.

— Домой. Сейчас же. Если Эдемский наедет, я из него негра в мыле сделаю.

— Кого? — Тата смеется, представляя, вероятно, своего женишка в гриме Отелло и в пене, точно загнанная лошадь. — Ко-го?

— Тортик, — улыбается Дамело, ловко утягивая ее за собой в кухню. — Тортик-тортик, сладкий-сладкий, пошли, сделаем тебе укольчик.

— Не дамся! — капризничает Тата, мигом подхватывая предложение побыть маленькой девочкой, любительницей сладкого и нелюбительницей уколов. — Зачем укольчик?

— Надо, — мягко увещевает индеец. — Потом спасибо скажешь, когда ничего болеть не будет. Димка, готовь шприц, я ее держу.

— Ребята, ну вы чего? — хнычет никакая не мадам Босс, а просто девчонка, которую надо уболтать, уломать, подкупить. — Не надо уколов… Я их боюсь…

— А пирожное? — вкрадчиво понижает голос Дамело. — Любое пирожное, вот какое скажешь, такое и получишь. Пять пирожных. Десять!

Тата награждает его взглядом, в который встроен счетчик калорий.

— Сволочь ты.

— Таточка, — вступает Димми, — это не больно, не капризничай. Я тебя потом отвезу, спать уложу, Дамело тебя прикроет, пирожков на дорожку напечет…

— Оба сволочи, — убежденно заявляет Тата и начинает расстегивать брюки. — А ну отвернись, зенки твои бесстыжие!

Это, конечно, относится к Дамело. Он бы и сам отвернулся, без напоминаний, но теперь его реплика — протестующая:

— Да? Ему, значит, можно… зенками?

— Я вслепую колоть не собираюсь! — подыгрывает Диммило. — Меня не учили колоть на ощупь!

— А я могу и на ощупь — практически все могу! На ощупь! — Индеец тянет к Тате загребущие лапы.

— Нет, не можешь! Вот еще! А ну отвернись, отойди, отвяжись… — хохочет она, отбивая ловкие, увертливые ладони. Ощущение такое, что шеф-кондитер «Эдема» четырехрукий, как Шива.

Дамело обхватывает тонкую талию, разворачивает Тату спиной, щекочет голую полоску кожи над поясом брюк, по-кошачьи фыркает ей в затылок, Тата выворачивается, закидывает руку назад, щиплет индейца за бок, Дамело ойкает и щекочется сильнее, заставляя свою жертву икать от смеха. Так они возятся под снисходительным взглядом Димми, словно кутята, и нет в этом ни намека на возбуждение, ни капли похоти, оба точно первые люди в саду эдемском, юные и невинные.

— Та-а-а-а-ак! — раздается длинное, недовольное шипение за спиной Дамело. Будто старый ящер с ларингитом отхаркивается.

Индеец недовольно морщится. Эдемский. Принесла нелегкая.

— И чем вы, позвольте узнать, занимаетесь? — цедит хозяин «Эдема».

— Групповым сексом, — не дрогнув, отвечает мадам Босс. В эту минуту в объятиях Дамело находится именно она — белоснежная, ледяная, твердая даже на ощупь. И ни следа смешливой девчонки, боящейся щекотки и уколов, однако готовой на многое за пяток пирожных. — Ты же сказал любой ценой извиниться и помириться. Тебе не нравится цена? Хочешь поторговаться?