Мореход протягивает руку и гладит Тату по голове:

— Все равно не отпущу, ты же знаешь. — В голосе его жестокость смешана с нежностью в равных пропорциях.

Молодому кечуа кажется: еще немного, самую малость — и он поймет, что происходит, до конца. Отсюда и до горизонта событий, самого дальнего. Космического. Он ждет, что Тата возмутится, разыграет недоумение, потребует объяснений, но она лишь смотрит на Морехода с вымученной улыбкой. Как будто понимает, о чем он. Как будто эти двое знакомы давным-давно. Всегда.

— Отогреть вздумал? Снегурочку мою… — склоняется над ними Инти с другой стороны.

— Все вокруг твое, — недобро улыбается бог нижнего мира, — на что ни глянь. И что ты с ним делаешь, скажи на милость? Сжигаешь на корню? За это тебя считают богом-покровителем жизни?

— Уж кто бы говорил, — вскидывает брови бог Солнца. — Записной добряк из самого сердца преисподней!

— Я. Никогда. Не. Притворялся. Добряком! — чеканит Супайпа. — А вот ты…

— Люди, — по-змеиному шипит Инти, — люди назвали меня подателем тепла и света. Если они слепы и не видят — я бог смерти, а не жизни…

— Она — увидела! — Мореход тычет пальцем в замершую — в ужасе? в предвкушении? — Тату. — Поняла, что не дождется смерти от меня и пришла к тебе. Так скажи ей в лицо, КТО ты!

— А ты знаешь, кто я? С чего ТЫ решил, будто знаешь все обо МНЕ?

Бог Солнца выпрямляется, скрещивая руки на груди, неожиданно высокий, хрупкий, с тонкой мальчишеской талией, до странности молодой — ни сутулой спины, ни мешков под глазами, ни залысин, которыми щеголял Эдемский. Лицо Инти, словно огромная свеча, озаряет все вокруг золотистым светом, мягким, уютным. Живым. Алый отсвет лавы, пробегающий по коже Морехода, рядом со свечением Инти как никогда наводит на мысли о преисподней. И не верится, что бог смерти здесь — не Супайпа, отнюдь не Супайпа.

Все-таки он не забрал девчонку, напоминает себе Дамело. Она рвалась в нижний мир, бросалась на дверь, стены царапала — а он не впустил. Зато бог Солнца распахнул врата и объятья, пламя разжег выше неба — лети ко мне, мотылек. Голодно ему. Давно без жертв.

Мореход хохочет, запрокинув голову и дергая кадыком. Будь он человеком, все бы сказали: сволочь. Жизнерадостная, обаятельная сволочь из тех, что заходят в чужую душу, как к себе домой, располагаются с удобством и остаются на годы: жрать и гадить. О богах подобных вещей не говорят, не смотрят с осуждением, ибо судьба у божеств такая — жить в душе человеческой.

Единственное, что люди себе в отношении богов позволяют — считать одних покровителями жизни, других — смерти. Даже понимая, что обе они — одно. Как огонь земной и небесный. Как Инти и Супайпа.

А эти двое уже лица сблизили, пригнувшись, ноздрями вздрагивают, глаза щурят, вот-вот сцепятся, точно псы.

— Не ссорьтесь, мальчики, было бы из-за чего. — Змеиная мать подходит и становится в ногах у Дамело, обозначив собой вершину треугольника.

Индеец помнит: Тласольтеотль высокой не назовешь, Супайпа одного с ним роста, Эдемский вообще на голову ниже Дамело — суетливый дохляк, в минуты гнева и паники тянущий шею и привстававший на цыпочки. Отчего сейчас ему кажется: три великана окружили троицу людей, позабывших про свары и разборки, жмущихся друг к другу в ужасе перед чуждой, опасной силой? Дамело и сам не замечает, как они с Диммило притягивают Тату к себе, втискивают между спинами и пытаются защитить — от кого? От сильного племени, которое, как исстари водится, отнимает у них, слабаков, самое ценное — женщин, землю, жизнь?

К счастью, извечным обидчикам нет до них никакого дела. Три божества, словно три головы дракона, гипнотизируют друг друга взглядом, пока люди внизу, будто овцы, сбиваются в кучу.

— Знаешь ведь, мне жертвы добровольные идут, — улыбается Инти. Почти нежно. Вот-вот по щеке Морехода погладит. — Не то что тебе.

— Мне тоже бывает, что добровольные. А к тебе и насильно приводили. — Ответная улыбка Супайпы, точно у адской гончей. Вот-вот в глотку вопьется.

— Эти двое пришли сами. Моя жертва, моя воля. — Ладонь Инти ложится на шею Диммило, большой палец поглаживает артерию, ходит кругами, словно сонный бугорок[101] нащупывает, хочет вжаться в него, остановить ток крови и добить, прикончить добычу.

Индеец может лишь беспомощно наблюдать, как Димми медленно, обморочно прикрывает глаза, обмякший, осоловелый, влюбленный, как баба. А баба, которую они сдуру приперлись спасать, смотрит на парочку бог-человек с понимающей, безразличной улыбочкой. Будто и не она только что изводила Димку, капая ядом на больное и всем заметное: снова ты, Димми, играешь в любовь с тем, кому только давай потрахушки без последствий. Снова надеешься на игры-прелюдии, на силу гребаных «не хочу-не дам-поумоляй-ка меня, детка», хотя подсознательно давно смирился с поражением. Диммило встает, вяло отталкивает руку Инти, бредет, точно во сне, цепляя плечами и бедрами колонны, лианы, золотых карликов со злыми личиками, открывает проход из храма Солнца в храм Луны — и словно падает туда. Навстречу Маме Килья, что ли?

От этой мысли Дамело вскакивает на ноги и бежит к Уака-де-ла-Луна, оскальзываясь на мху, за пару секунд оказывается у выхода из Уака-дель-Соль, стрелой пролетает коридор, похожий на лавовый туннель в скале, и все равно не успевает: распахнув створки, еще недавно бывшие дверью сортира, а теперь ставшие вратами храма, кечуа видит гаснущее сияние. И лунную дорожку на воде. И отрешенное димкино лицо с закрытыми глазами — отражением в зеркале, под слоем въевшейся пыли.

Сука, отчетливо думает Дамело. Я тебя убью, сука ты эдакая, богиня ты Луны или чего еще, я убью вас всех, пусть чертов мир сгорит, как Димка.

— Не бойся, — открывает глаза Диммило, — со мной все в порядке.

— Мама Килья не приходила еще? — выдыхает индеец.

— И не придет, — рассеянно отвечает Димми. — Ее, похоже, игры в человечность не заводят. Инти она знает, как облупленного, и не строит никаких иллюзий на его счет. Представляешь, богиня лунных обманов — за честность брака!

Диммило хохочет — очень похоже на Морехода и совершенно не похоже на самого себя. На того Димми, которого Дамело знал всю жизнь. Что-то в этом парне есть чужое, нехорошее. Нечеловеческое.

— Мецтли? — осторожно спрашивает индеец, припоминая все известное ему о прекрасном лунном андрогине.

— Не совсем… — растерянно пожимает плечами Димми.

И падает навзничь, не сгибая ног, как падают загипнотизированные или убитые выстрелом в упор. Дамело едва успевает схватить в охапку тяжелое, сведенное судорогой тело. По ощущениям это — будто поймать на лету каменное ядро. Кечуа получает сокрушительный удар под дых, грудная клетка словно бы схлопывается, сплющивая сердце и легкие, устоять на ногах невозможно, и парни валятся на пол, в тончайшую пыль, мягкую, точно трясина.

— Ах ты ж мать твою… — только и успевает сказать Дамело, прежде чем их обоих то ли накрывает, то ли засасывает, то ли попросту вырубает.

Мир полон холода, выстуженных комнат и прохладных отношений. Однажды тебе становится так зябко, что и выбирать недосуг, кем согреться. Вжимаешься в первое встреченное тобою тепло — или сам становишься холодом. Если не можешь вынести боль — будь ею, если не сумел пересилить страх — стань им, сроднись с холодом внутри и вокруг, раздай его другим. Мальчик, бывший жертвой, жертва, ставшая палачом, палач, превращенный в раба собственных страхов, раб, упивающийся своей жертвенностью — таков обычный путь белого, идущего к своим богам, богам-из-головы.

Боги-из-нутра честнее, жаднее и первого шага им достаточно. Они примут жертву, мальчик, только головой кивни. И не понадобится ждать, пока у души твоей истечет срок годности. Потому что неправильное хранение и неаккуратное обращение отражаются на всем, включая души и прочие нематериальные объекты.