— А ну пошли! — приказывает Дамело и, повернувшись широкой, беззащитной спиной, идет через арену. Прямо в лабиринт направляется. Сам. Своей волей.

Это уже другая игра. Совсем новая игра. Такого с Минотаврой еще не было. Хочешь сыграть по-своему, красавчик? Ну что ж, пусть будет по-твоему. И чудовище покорно — как будто за кольцо в носу ведут — идет следом.

Герой Минотавры оказывается брюзгой и все время ругает ее. То за какую-то сделку со змеиной матерью, то за грехи прошлой, человеческой жизни, о которой чудовище не помнит, то за лабиринт, построенный в незапамятные времена — и не ею, что бы он себе ни выдумывал, этот неправильный, дурной на всю голову Тесей. Почему ты меня не убил? — спрашивает Минотавра, спрашивает и вслух, и мысленно, по-всякому.

— Да потому что люблю тебя, уродина! — орет Дамело в который раз. — Твой отец меня на футбол водил! Бабка пирогами кормила! Ты меня учила, как с бабами обращаться, тупая твоя башка! Говори, куда поворачивать, налево или направо?

Минотавра не помнит, что такое «налево». Или «направо». Она указывает путь, который знала всегда, но которым никогда не ходила — путь в большой мир. Выход из лабиринта заказан ублюдкам Пасифаи, порождениям животной, постыдной страсти, бастардам царских и звериных кровей. Что ей, чудовищу, делать среди людей? Детей пугать?

— Ты не хуже, чем они, — твердит ее герой, разрывая руками шипастые заросли куманики, — но и не лучше, ч-ч-ч-черт…

Сует окровавленные, исколотые пальцы в рот и посасывает с недовольным видом.

— Кровопийцы, людоеды… — бубнит Дамело, то ли про куманику, то ли про толпу, вечно беснующуюся вокруг арены. — Наделают монстров, воюй потом с ними… Куда? — он хватает ее, готовую ускользнуть с дневного света обратно в каменный зев, вернуться к тому, что было жизнью Минотавры… всегда, если вдуматься. Всегда. — За мной. Я тебя научу свободу любить.

Она только плечами пожимает: за тобой так за тобой. Как скажешь, герой.

— А царица? — ехидно осведомляется Минотавра часы спустя, на их первом привале. — Почему ты со мной, не с ней?

— Царица пусть царских сынков ищет, — мрачно парирует Дамело.

— Ты разве не… — недоумевает монстр, узнающий высокородных по запаху, по жестокой повадке, по гложущим амбициям.

— Я тут никто и звать никак, — усмехается индеец. — Мои царства все за морем. А может и вовсе в прошлом.

— Тебе в Афины надо, — авторитетно заявляет Минотавра.

— Или сразу в Аид, подружку твою выручать.

— К-к-какую п-п-подружку? — заикается от изумления Сталкер. Когда-то ее звали так. Но больше она ничего не помнит про себя прошлую.

— Лицехвата, — непонятно отвечает Дамело. — Или кто она здесь? Цербер, небось.

Герой, ну как есть герой. Был Тесеем, стал Гераклом. Такой и Цербера не испугается, выволочет на свет божий за чешуйчатый хвост. А потом что? Куда их непобедимой троице деваться? Осесть на незнакомой земле, построить Минотавре лабиринт лучше прежнего, Церберу — конуру со всеми удобствами, герою — дворец с анфиладой пустых комнат и мозаиками на потолке по числу подвигов… Монстр представляет их странную жизнь во дворце с лабиринтом и конурой при входе — и улыбается, впервые за годы, а может, за века.

— Куда ты идешь, парень? — За спрос денег не берут. Хотя по шее огрести можно. Ничего, шея у Минотавры бычья, выдержит.

Но герой не сердится, а будто бы смущается:

— Хочу вернуть… кое-что. Кое-кого.

— Кого? — продолжает напирать Минотавра. Хватка у нее по-прежнему железная.

— До того, как я здесь оказался, — признается Дамело, — все у меня было: и друг, и хранитель, и дом. Потом у меня их отняли. Или меня у них. Хочу свое вернуть, не хочу ничего нового.

— Кто отнял? Боги? — В мире Минотавры именно они отнимали прошлую жизнь, дарили следующую — чтобы снова отнять и снова подарить. И снова. И снова.

— Они, кто же еще, — невесело усмехается герой.

Кажется, ее вселенная и вселенная ее мужчины — одно. Это хорошо.

— Нельзя идти против богов, — назидательно произносит чудовище.

— Я тоже так думал, — ворчливо отзывается Дамело. — Мне казалось, они всесильны. А они просто напуганы. Каждому из них светит ад для богов, и никому не хочется туда угодить.

Индеец укладывается наземь, сворачивается клубком, пытаясь сохранить хоть немного тепла между животом и коленями. Ритуальная краска из кошенили, гревшая тело не хуже футболки, понемногу растрескивается, сползает чешуей, земля остывает и Дамело холодно. И когда он готов попрощаться с мыслью о ночном сне — какой сон с окоченевшими ногами? — сзади приваливается жаркая, щедрая Минотавра, на ощупь словно раскаленные солнцем камни, но как же хорошо согреться о них в ночи… Индеец с блаженным вздохом притирается спиной к жесткому прессу чудовища и проваливается в сон.

Интересно, думает Минотавра, что бы сказала сестрица Ариадна, увидев нас, лежащих ложечками у затухающего костра? Пора бы, кстати, ей прийти, моей царственной сестре, с ее ядовитым языком и неразрывными путами.

И Ариадна приходит. Пронзает темноту, точно лунный луч, и, прислонившись к старому платану, похожему на одеревеневшего гекатонхейра,[113] выдает:

— Так я и думала, что он сделает из тебя мамочку.

Монстр молчит и улыбается. Зачем отвечать? Ехидны-Ариадны, единоутробной сестры чудовища, способной убить словами так же, как Минотавра — ударом рога или копыта, здесь нет. А все, что есть — лишь ненависть быкоголового ублюдка к себе, краеугольный камень лабиринта, от него простираются переходы и галереи, лестницы и колодцы, мегароны и периптеры,[114] пронизывая толщу земли ходами и украшая колоннадами склоны холмов. Бесполезно кричать в лабиринте, как бесполезно отвечать ненависти и ревности: они глухи, будто спутники Одиссея, разливайся перед ними сиреной — не услышат.

— Какой ты монстр? Ты баба, глупая, сентиментальная баба. Телка с дойками. Возненавидеть толком — и то не можешь, а все туда же, лезешь играть в грязные игры с богами, — усыпляющей клепсидрой журчит Ариадна.

Минотавра задремывает, обернувшись вокруг героя, точно корова вокруг теленка. Она словно отмель в реке упреков, текущих из уст царицы не то Летой, не то Мнемозиной,[115] ядовитые воды огибают ее, не причиняя вреда. Все, что можно было отобрать у бедного чудовища, давно уже отобрано.

Утро для Дамело начинается с вопля, похожего на боевой клич сцепившихся насмерть котов. Только это не коты, а чайки — где-то за скалами море. Или птичий базар. Дамело хоть и горожанин, но все-таки индейских кровей. Даже не помня толком, как приветствует солнце птичий ор, то есть хор, кечуа на слух узнает чеграву и морского голубка, вечных соперников за гнездовье. От их истошного «кра-кра-кра-крау» веет опасностью и Дамело шарит вокруг в полусне, пытаясь нащупать хоть какое-то оружие, защититься от нападения. А продрав глаза окончательно, зевает, потягиваясь и жалея об утраченном сне: остывшая за ночь земля не лучшая перина на свете, Минотавры рядом нет и молодой кечуа продрог до костей.

На месте погасшего костра, будто в гнезде из серого пуха, лежит не меньше дюжины конопатых чаячьих яиц. На завтрак у Дамело с его спутницей, очевидно, знаменитый британский омлет, сезонный и неоправданно дорогой, в приморских бистро такой стоит сотню долларов. Индеец даже готов вспомнить свою догеройскую профессию и самолично приготовить фриштык[116] по-английски. Еще бы раздобыть гренок, кофе и молока… При мысли о молоке индеец одновременно морщится и хихикает. На корову Минотавра не похожа, а доить быка новоявленный Тесей не станет, будь он хоть весь из себя герой.

Его ручное чудовище стоит у скалы под водопадом и вроде как принимает душ. Ключевая вода — Дамело готов поспорить на их с Минотаврой завтрак, что ледяная — падает на широкий лоб, каплет с рогов, омывает бугры мышц и алмазно поблескивает в курчавой шерсти вдоль хребта. Индеец с удивлением отмечает: красивое зрелище, не наглядеться. Если не сравнивать Минотавру с человеком, а тем более с женщиной, красота ее проступает в иных формах, знакомых любому язычнику. Со звериной грацией полуженщина-полубык подставляет под струи то один бок, то другой, тихо фыркая и разбивая мощным телом стоящую над водой радугу.