— Кто? — поднимает бровь Дамело.

— Враги! — снова как бы посмеивается его противница, вечный второй игрок.

— Врагов у меня нет, — невинно хлопает ресницами Дамело — но, может, это говорит не Дамело, а Амару, его дракон. И скромно добавляет: — Живых.

Сталкер молчит. И только в глазах ее — вопрос: а я? А я?

Он помнит ее другой. Милой, вызывающей нежность с примесью хищности. Как хотелось схватить ее в объятья, сминая, точно шелковое покрывало, прижать к себе, зарыться лицом в длинные, рассыпанные по плечам волосы, вдохнуть сладкий-сладкий запах, будто в персиковом саду — от падалицы, лежащей на солнцепеке и пахнущей приторно и пьяно.

Тогда Дамело не знал, да что там, представить себе не мог стальную начинку этих шелковых ножен. А мог бы догадаться, когда Сталкер научила его не быть осторожным и ласковым, оставаясь желанным и притягательным для женского пола, даже желанней прежнего. Когда разбудила в нем чуткую, но жестокую тварь, способную вобрать узкой расщелиной зрачка больше, чем видит глаз человеческий. Именно Сталкер, гордясь недавно приобретенным опытом, щедро делилась с ним знаниями: «Мы, женщины, чувствуем так». Женщины…

Девочка, чья грудь не нуждается в лифчике, девочка с кукольно раскрашенным лицом, девочка, дуреющая от цветов и шампанского, купленных настойчивыми мужчинами, чей взгляд жаднее рта. Почти женщина, но еще девочка — а он ее мальчик, которому она рассказывает все, все.

Он слышит бесконечное шушуканье соседей, в которых слова «расцвела» и «блядь» смешаны в равной пропорции, языки кумушек, словно шейкер зависти, взбалтывают, вспенивают горькое понимание: она больше не моя, но ведь и я больше не ее. Скоро мы расстанемся, потому что я расту, а она расцветает. Она ждет того, кто сорвет ее и раздавит, сжав в кулаке, чтобы сок бежал по пальцам, по ладони, липкой сладостью омывал запястье. А я жду возможности удрать, чтобы этого не видеть. Чтобы не испытать того же на собственной шкуре, плоти и душе.

Потому что в сильной руке, жмущей из тебя все соки, Сталкер себя сохранит, а Дамело себя потеряет. Уж слишком они разные — персик и орех. Ее плоть, нежная, тающая под руками и губами, скрывает сердцевину твердую, точно камень. И никакие молотки, дробилки и щелкунчики не извлекут из нее мягкое, с привкусом миндаля, ядрышко. Довольствуйся тем, что на поверхности, все, что можно получить от этой девочки, она предложит сама. Зато молодой кечуа и сам не знает, что прячет под скорлупой, крепнущей с каждым днем: терпкую мякоть сладкого миндаля или пронзительную несъедобность горького. Он не знает даже, хороший он орех или гнилой, крепкий или броня его — лишь видимость брони?

Ожидая, когда мироздание все выяснит, когда подаст им знак, каковы они на самом деле, Дамело и Сталкер бродят по линиям Васильевского острова, прошитым иглой балтийских ветров, перелезают через хлипкое ограждение на скатах крыш, чтобы заглянуть в бессветные провалы дворов, пересекают кулисы подворотен — первый план, второй план, третий план, разделенные светом и тенью. И нигде — ни капли тепла, чтобы развеять знобкую питерскую муть.

Индеец прячет в капюшоне худи[33] лицо до самого кончика носа, отворачивается от подруги, натягивает стойку воротника повыше, чтобы не слышать слов, не чуять запахов.

Дамело помнит, как в те годы на черных лестницах с выбитыми ступенями, в обшарпанных подворотнях и даже на крышах над Голодаем душно пахло пылью и сухим птичьим пометом. Сталкер, еще не ставшая сталкером, благоухала приторной и влажной сладостью фруктовых садов. Умирание против жизни. И Дамело не мог понять, что здесь жизнь, а что — смерть.

Он помнит, как пытался отмолчаться в ответ на рассказы подруги, не имея сил отказаться от них совсем. А в девчонку будто бес вселился — или радиоприемник, передающий один-единственный эротический канал. Сталкер рассказывала и рассказывала свое взросление, раскладывала по полочкам, по мечтам, по фантазиям, по опасным девчачьим глупостям, которых женщина опытная не совершила бы. И чутко вслушивалась в фырканье в глубине капюшона, словно надеясь: оно подскажет, гордиться ей или стыдиться. А он не мог ей объяснить, даже если бы слов внезапно стало больше, если бы Дамело не старался казаться настоящим индейцем, молчаливым и гордым Сапа Инкой. И не будь он Последним Инкой, все равно не сумел бы завести разговор об ЭТОМ с нею, сливочной, персиковой, наивно-хвастливой.

Потому что ему было четырнадцать.

Возраст, когда встает на одноклассниц и училок, объективно страшных, но признанных местными королевами красоты за отсутствием лучшего выбора, на мяукающих сериальных вамп, истекающих ложью и дешевым гримом, на декольте тетки, сидящей в метро, когда ты нависаешь над ней, затертый толпой, а твоя ширинка почти упирается в теткино лицо, на зажатое между бедер одеяло, если вжаться в него пахом поутру под покровом мрака, кое-как разбавленного рыжим светом фонарей. Конечно же, у него стоит на разговоры с подругой и на нее саму, особенно когда вот так — жилы тянут, потрошат, наизнанку выворачивают и себя, и его, Дамело, и тех мужиков, которым дела нет до распутной малолетки. Да они имени ее не вспомнят, сползая с девичьего тела, залитого их потом, шаря руками по полу в поисках штанов.

Сталкер постоянно намекает: и ему, Дамело, дадут, но не скоро. Вначале он должен стать таким, как эти равнодушные парни, умеющие взять то, чего им хочется — и назавтра забыть об этом. Каждая, твердит Сталкер, каждая женщина мечтает остаться в памяти сердцееда. И наоборот: если человек сразу к тебе прикипел, он больше не представляет интереса. Подстреленная дичь, набитая ветками можжевельника и подвешенная к поясу — вот что такое пылкий влюбленный. Внимание охотника обращено на тех, кто еще не пойман.

— Никакой ты не охотник. Перепелка с можжевельником в жопе, — отвечает юный кечуа. Вернее сказать, выплевывает, как сплевывают после косячка-самокрутки попавшие на язык ошметки травы.

Они со Сталкером сидят на дне Ротонды, в вязкой тьме и смотрят вверх, в белый-белый свет. В солнечном луче, взметая крыльями пыль, ныряет и плещется Амару, семейный дракон, приносящий удачу. Дамело сверлит взглядом безграмотную надпись «Забудь надежды всяк сюда» — последнее слово то ли стерлось, то ли писавший его устал, да так и уснул на краю, свесив руку с черным маркером вниз, в колодец. В сенот, ожидающий жертву. Интересно, если сбросить живого человека в круглую пасть Ротонды — это поможет исполнению желания? Жертвоприношение надежней, чем заклятья и мольбы, покрывшие побелку, словно экзема.

— Подстилка. — Губы Дамело движутся сами, а мир вокруг, наоборот, останавливается. Даже дракон замирает в клубах солнечной пыли и парит, парит, будто кондор над сьеррой. — Дура сопливая.

После упавших и раскатившихся эхом слов, тяжелых, точно шары для боулинга, Дамело обреченно ждет, что и его дружба со Сталкером развалится и раскатится кеглями — и никакой пинсеттер[34] не расставит всё в прежнем порядке. Он не понимает, почему разрыва не происходит, почему Сталкер не реагирует на оскорбление — так, словно оно для нее ничего не значит.

Конечно, она же взрослая женщина, шепчет на ухо горячий, злой голос, а ты щенок с воображаемым другом-монстром. Здесь, в мире белых, ты не Единственный Инка и вообще не единственный в своем роде, ты проблемный ребенок, чьи хиппующие родители не скоро допетрят: отпрыску пора посещать психолога, а лучше психиатра, чтобы их маленький индеец не вырос в охотника за маленькими девочками. И лишь с годами Дамело осознает: Сталкер любила его уже тогда, любила как отверженная, слепо и яростно, переплетая любовь с виной, а вину — с гневом. Но полтора десятилетия назад ее сдерживала надежда. Вернее, держала на цепи, будто злобную, зараженную бешенством суку.

Ей оставалось надеяться еще пять лет. Пять лет искать подходы к Дамело — и наблюдать, как он взрослеет, смелеет, отдаляется. Смотреть, как мальчишка вырастает в мужчину, меняет челку из нежного шелка на длинную шевелюру цвета воронова крыла, взгляд загнанного в угол волчонка на прищур охотника. Как его улыбка становится неотразимой — ленивой, уверенной, хитрой и призывной. Сталкер не учила его улыбаться ТАК. Теперь она сама учится у Дамело — да все без толку. У нее не выходит стать охотником, она остается дичью, перепелкой с полным брюхом горького, колючего можжевельника.