Пута дель Дьябло представляет себе, каким видит Анджей ее, катино, женское счастье. Двусторонним: с лица Клеманс Изор[14] без изъяна, с изнанки — горькая похоть Моргаузы,[15] иссушающая до самого дна души, словно негашеная известь. Вывернуть на нужную сторону и наслаждаться.

До истинного понимания женской натуры ему, паладину невинному, грешить и грешить. Если, конечно, Цапфуэль даст добро на постижение истины таким способом. Если хозяин позволит.

Оба они с Андреем летят сейчас по краю гигантского смерча, их затягивает, захлестывает сокрушительный собственнический инстинкт двух ангелов, падшего и избежавшего падения. Катерина чувствует себя не значительнее пузырьков воздуха на гребне волны. Чтобы насытить нечеловеческую жажду обладания, эти двое проделают со смертными душами и телами что угодно. Двое? А Денница-младшая? Да, она не ангел, но и не человек. Родная мать не знает, что она такое.

— Она нефилим,[16] — вовремя вклинивается Люцифер в размышления Саграды. Хотя состояние ее больше похоже на паническую атаку. Во всяком случае, жамевю[17] заставляет, распахнув глаза, оглядывать Люцифера и Уриила, гадая, кто успеет сделать первый ход, защищая свою собственность, свою фигуру на игровом поле. — Да, нефилимы не люди. И чувства их — не человеческие желания. Денница не любит, когда посягают на ее… игрушки. Так же, как Эби.

Черная игла под дрожащим от ужаса подбородком, глаза служанки раскрыты так широко, будто век нет вовсе, белки светятся в темноте, жилка на шее бьется сильно-сильно — напоследок. Ты была красивая, обманщица Маура Ментироса. Я любила тебя, будь ты проклята. Мама, я любила тебя. Но ты такая лгунья, мама…

Катя невольно хватается за свое многострадальное горло, и без того отзывающееся болью на память тела о повешении, на хлынувшее в глотку море Кариб, на первый, но не единственный поцелуй сатаны. На когти Наамы, путешествующей внутрь-наружу катиного тела каждую ночь.

Она должна выбить из головы Анджея мысли о ее, Пута дель Дьябло, спасении и очищении. Даже если для этого понадобится вся сверхъестественная рать. Ради него же, неистового паладина, на рысях спешащего навстречу жестокой, грязной смерти. Божества, что старые, что новые, не церемонятся с теми, кого не считают равными себе. Кто поможет мне остановить тебя, глупый воин света?

Точно услышав призыв, между расставленных ног ангела, надменно попирающих облезлый паркет, тихой сапой просачивается Наама-Нахема, увечное, битое жизнью воплощение матери демонов-шеддим, покровительница и защитница рода Священных Шлюх. Высоко поднятый хвост задевает ангельское колено. Катерина замирает: вот сейчас, сейчас охранник эдемского сада отшвырнет дьяволицу со всей силы. Ей страшно даже представить, какова она, сила гнева уриилова.

Цапфуэль наклоняется, подхватывает кошку на руки и прижимает ее к кирасе, почесывая, словно самого обычного зверя:

— Поможешь?

Наама трется шеей об ангельский доспех, осыпая Уриила древними, как мир, кошачьими метками:

— Что, без меня не справитесь, божьи воины?

И ангел луны безнадежно качает головой:

— Нет…

Мать обмана искоса поглядывает на Катю, явно что-то просчитывая, на что-то решаясь.

— Придется тебе познакомиться с дочкой поближе, — наконец произносит Наама. Она опять похожа на бабушку многочисленного и не самого благополучного семейства — только не на взволнованную старушку, бегающую с компрессами и куриным бульоном вокруг недужных, а на утомленного жизнью матриарха. И делиться опытом с молодым поколением матриарху совсем неохота. — Сейчас я заставлю ее кое-что вспомнить. Первую жертву, которую девчонке подсунули богини. А ты, Саграда, посмотришь, как все прошло…

Денница-младшая с детства ненавидит мгновение, когда на лице собеседника проступает вначале недоумение, потом обида, а после — упрямство пополам с хитростью, и вот уже подменыш, оказавшийся на месте приятного собеседника, пытается добиться согласия юной воспитанницы старых богинь. Все эти герои, полубоги, хитрецы, норовящие потягаться славою с Локи и Одиссеем — знают ли они, чем рискуют, когда врут прямо в глаза маленькой ведьме?

Фессалийские колдуньи[18] писали пророчества кровью по зеркалу. Чья это кровь была, а, чужеземец? Кто теперь вспомнит… Ты хочешь знать будущее? Хочешь или нет? Отвечай, не отводи взгляд! Ты принес мне сладости и игрушки, хитрец, надеясь, что девчоночье сердце дрогнет при виде твоей улыбки и горки тянучек? А знаешь, при виде чего оно действительно дрогнет?

Катерина замирает, глядя в бликующие, точно расплавленное олово, глаза своей дочери. А те все надвигаются и надвигаются, закрывая собою небо, словно тучи, освещенные высоким солнцем. Словно орбитальное зеркало, расправляющее лепестки. И вот перед Катей и правда зеркало, нет, зеркальный коридор, тянущийся вдаль насколько хватает взгляда и теряющийся в тумане, сером, бархатном. Катерина не может оторвать глаз от клубов тумана, боится вздохнуть, боится моргнуть, чтобы не упустить ни единого видения, скользящего по серым туманным занавесям, ей хочется смотреть на них и смотреть. Саграда тянется всем телом туда, вглубь тоннеля, сияющего, будто глаза ее дочери — и получает сокрушительную пощечину, от которой голова ее, кажется, сорвется с шеи и улетит в угол спальни.

Зеркальный коридор схлопывается, но недостаточно быстро, чтобы Катерина вскользь не ощутила чувства нефилимов, в которых соединились человеческая жадность и ангельская властность. И легкого касания довольно, чтобы Катя вспомнила: однажды и ей показалось, что она исполинша. Нефилим.

Тогда катино самоощущение точно наизнанку вывернуло: вдруг исчезла катеринина всегдашняя незаметность, гарантия безопасности и самое большое унижение в жизни, сменившись величием, которого не существовало, попросту не могло существовать в реальности. Наверняка ни монархи, ни президенты, ни патриархи не испытывали такого. Когда земля проваливается под твоими ногами, не вынеся тяжести. Когда с вышины твоего роста не видать разницы между юнцом и стариком, мудрецом и идиотом, развратником и девственником, мужчиной и женщиной. Когда прошлое, настоящее и будущее сливаются в единую тусклую вспышку. Когда люди готовы тебя слушать. Слушать и слушаться.

Да только тебе все равно уже. Ты ничего не хочешь от них. Разве что иногда протягиваешь руку и на ощупь выбираешь того, кому придется вынести величайшую милость и величайшую беду, что может выпасть на долю человека — любовь бога. Или не вынести.

И неважно, какими пороками и добродетелями отмечен твой избранник. Разве можно быть достойным божьей любви, если ты всего лишь человек? Смешно.

Ты, главное, продержись подольше, смертный. Цепляйся за свою короткую жизнь, за земную твердь, за привычное бытие, за вешки знакомых ощущений. Не смотри вниз, в воронку без дна, в око урагана, надейся, что спасешься, надейся изо всех сил, вращаясь во вспененном вихре — по кругу, по кругу, по широкому туру адского танца.

Катерина, переводя дыхание, перебирает все, что удалось удержать в памяти, вынести контрабандой из зеркального тоннеля, созданного двумя исполинскими живыми зеркалами — ее дочерью от Люцифера и дочерью Кэт от Велиара. Очи нефилимов гибельные, глубже болота, хуже тумана — затянет, захлестнет и голоса подать не успеешь. А вдвоем, глаза в глаза, зрачок к зрачку, нефилимы открывают тропу в срединный мир, мир людей, всему, что от века обречено скитаться по нижним и вышним мирам, чему природой столько силы не дадено, чтобы ходить между людьми и менять их судьбу. А всё малышка Абигаэль, дочь Агриэля, и почти-уже-не-малышка Денница, дочь Денницы.

Как они дотянулись друг до друга через три столетия, через десятки жизней, через тысячи морских миль, через дымящийся мрак, через закругляющийся горизонт — Саграде неведомо. Только одно ей известно: время для нефилимов не имеет значения. Всего лишь пустое человеческое слово, у людей таких много. Дотянулись и навели тропу через туман безвременья, через гейсы[19] Самайна и коловороты Бельтейна, от которых матери Эби и Дэнни бежали без памяти, спасая свои слабые тела и души.