Самаэль запрокидывает голову и кричит что-то на незнакомом языке. Катерина разбирает лишь первые три слова — «Зерван, Зерван Акарана».[87]

Старец Время экономным жестом жонглера подхватывает оба клубка и сжимает их руками огромными, будто грозовые тучи. Пыль памяти, земного опыта, непрочного человеческого знания высыпается из клубков, падая сверху облачками светлыми, точно ковыль. И Катя понимает, что за пепел покрывает равнину, окутывая ноги по щиколотку ласкающим, нежным прикосновением.

А потом катино тело подхватывает множество невидимых рук, крутит и подбрасывает в воздухе, словно куклу, ломая умело и безжалостно, срывая платье, как плоть — и плоть, как платье.

Мир вокруг тоже расходится по швам, отделяя Самаэля от Катерины, выбрасывая ангела из умирающей вселенной. Всё вокруг меркнет, умирая. Смерть. Смерть кругом и ничего, кроме смерти. Смерть девочке, варившей помадку на уроке труда, смерть женщине, обнимающей сверток из одеял на пороге роддома, смерть старухе, променявшей три с половиной года княжеской доли на десятилетия сонной одури. И княгине ада, целующей своего князя перед алтарем Священных Шлюх, тоже смерть. Смерть от падения метеорита. Смерть от засухи и зимы. Смерть от лжи. Смерть от правды. Смерть по естественным и неестественным причинам. Отрицание, гнев, торговля, смирение и смерть.

Кто-то кричит над катиным телом — пронзительно, точно сапсан, падающий с занявшихся пожаром небес:

— Я хочу и я беру! Я иду и я веду! Я хочу и я беру! Я иду!!!

Катя старается дышать ртом, потому что запах из кричащего рта… убивает. Гнилая рыба, порченое мясо, лук, чеснок и перегар сливаются в симфонию вони — самую прекрасную симфонию на свете. Это вонь жизни. Катерина подавляет рвотные позывы, привыкая к мысли, что еще жива.

— Отпусти, — просит она. Голоса нет, только шепот, сиплый шепот слетает с губ: голосовые связки сорваны вдрызг и не могут сомкнуться.

Хорошо, что Катю не слышат. Вряд ли она сможет удержаться на ногах: мир кружится и гудит гигантским миксером, гул вращающейся вселенной забивает уши.

— Ад стоит на том, что ты не можешь забыть свои грехи, — произносит ей в лицо тот самый зловонный рот. Запах действует не хуже нашатыря: охнув, Катерина открывает глаза и видит Сабнака, демона гнилья, когда-то, вечность назад, подарившего ей камень порчи.

— Спасибо за науку, — безголосо шипит Катя.

Я многому здесь научилась, думает она, но это совсем не то, чему я хотела учиться.

— Как ты? — произносят они хором и сбиваются на тихое, глуповатое хихиканье.

— Только я могу бороться с временем, — объясняет Сабнак. — Я порчу все, к чему прикасаюсь.

— А ну отпусти, — Катерина шутливо пихает демона в плечо. Но тот действительно отпускает ее — с огромным облегчением, как будто держать легкое женское тело ему невыносимо тяжело.

У него же ноги сожжены! — вспоминает Катя, морщась от чувства вины: разгуливая по кругам мытарств, она ни разу не подумала об излечении Сабнака, ни единого желания не потратила на облегчение его мук.

— Ничего, — стеснительно улыбается демон, — я привык, что обо мне не думают.

Катерина, не зная, что сказать, молча опускается на колени в серый пушистый пепел и глядит, глядит на страшные ожоги, пытаясь от оплаты долга перейти к искренним пожеланиям здоровья демону-сопернику времени, такому же пожирателю всех и вся. Катино «я» сопротивляется исцелению Сабнака, благодарности не хватает, чтобы перекрыть отвращение от вида гнойных язв на обожженной коже; от мыслей о горах трупья и гнилья, что на совести демона; от собственного чистоплюйства и беспомощности. Но что-то холодное и жесткое, поселившееся внутри Кати в миг, когда ее вселенная умирала, разгоняет жалкие человеческие страхи, словно овец.

— Давай, Сабнак, давай, — только и произносит Саграда, без всякой жалости и брезгливости проводя ладонями прямо по струпьям. Прежняя Катерина так бы не смогла. А этой, новой Кате, наплевать на то, как воет, выгибаясь, демон, как лопаются под пальцами пузыри, выплескивая свое отвратительное содержимое, как расползается подгнившее мясо. Главное, что тело, выглядывающее из-под руки — розовое, гладкое и чистое. Новорожденное.

Она может и она делает.

Когда Саграда отпускает Сабнака, тот ни кричать, ни стоять не в силах и сразу падает навзничь, раскинувшись в пыли андреевским крестом. Катерина поднимается с колен, не оглядываясь на потерявшего сознание демона, не думая об улизнувшем ангеле. Ей больше не нужны ни друзья, ни вассалы. Княгиня продолжает путь одна.

Она хочет и она берет. Она идет и она ведет.

Спасибо за науку, ангелы и черти.

Вот только главное они от нее утаили. А вернее, сделали так, чтобы Саграда попалась в тот же силок, что и ее хейлель — в силок под названием «гордыня». Гордыня, перемешанная с памятью о былом — адская смесь. Или райская. Смотря откуда вести отсчет.

Катерина помнит свою прошлую встречу со старцем Время. Тогда он явился ей во сне: Зерван Акарана сидел на вершине горы, а Катя была горой. И ощущала каждую пещеру, каждый уступ. Так ощущают собственное тело, не зная его анатомии, но чувствуя ее. Сейчас Катерина уверена: ей нужно войти в гору, служащую Вечному Времени престолом, и пройти гору насквозь. Так она и делает. Так. И делает.

Щель между камней — словно… щель. Вульва огромной шила-на-гиг. Катерина аж глаза поднимает: не смотрит ли на нее сверху склоненное каменное личико, грубо вытесанное, но не стершееся за сотни, а может, и за тысячи лет? Нет, сверху на Саграду глядят лишь пыльные камни да сухостой. Она входит, держась за ослизлые стены, протискивается в узкий проход, ведущий под уклон, все глубже и глубже внутрь горы.

И когда Катерине кажется, что проход становится шире, а песок под ногами — мягче, что идти гораздо легче, ловушка захлопывается.

Она понимает, что попалась на крючок своей благоприобретенной гордыни, веры в себя и памяти, проклятой памяти, обещавшей: все будет так же, как в прошлый раз, обещавшей — и обманувшей, понимает, летя вниз, вращаясь в гладком черном тоннеле, будто в трубе небывалого аквапарка ужасов — в темной, крутой и бесконечно длинной трубе. То есть это Кате хотелось бы, чтобы тоннель оказался бесконечным: уж очень незавидная участь ждет княгиню ада в конце пути, там, где виднеется крохотное пятнышко света.

Она почти не удивляется, вывалившись из черного зева прямиком на больничную каталку.

— В морг, к бальзамировщику! — командует изрядно осточертевший Катерине Самаэль. К очередному свиданию ангел смерти разоделся в мешковатую форму хирурга, уныло-зеленую, под цвет глаз. Но надо признать: форма ему подходит. Во всех отношениях. Возле Самаэля трется Велиар в ролевом костюме медсестры, похабном донельзя: мини-халатик на пуговках, белые чулки на голенастых мужских ногах и шапочка с крестом над глумливой рожей.

— Доктор сказал, в морг, значит, в морг! — лихо рапортует дух беззакония и со свистом мчит «больную» по коридорам — душным, пыльным, ничуть не напоминающим больничные переходы. Это больше похоже на лабиринт внутри пирамиды, монументальной могилы, возведенной руками человеческими и замаскированной временем под гору.

Катя не пытается спрыгнуть с хлипкого сооружения на колесиках, летящего со скоростью саней для бобслея, все равно сбежать от ангела и демона не получится. А если бы и получилось — от себя не убежишь. Значит, рано или поздно все они сойдутся здесь. Или в еще более отвратительном месте, в еще более отвратительной ситуации.

Хотя куда уж отвратительнее.

— Наконец-то, — встречает их «бальзамировщик» в «морге». Разумеется, это снова Самаэль, только одет он, словно древний египтянин на современном карнавале. — Готовьте покойную к выскабливанию мозга!

— Слушаюсь, господин! — отвешивает шутовской реверанс Белиал и наклоняется над Катериной, собираясь переложить ее обманчиво покорное тело с каталки на стол для аутопсии. Какая неосторожность с его стороны!