Она не только плохая мать, она и человек не слишком хороший.

— Хватит кормить духов мщения, мама, — шепчет кто-то Катерине на ухо и твердая мужская ладонь ложится на плечо.

Витька. Уже не дракон — просто человек. Взрослый мужчина, так напугавший ее когда-то в видении, посланном Исполнителем желаний. Выходит, она и его отпустила, как в свое время Денницу-младшую, перестала возлагать на сына бремя надежд, превращающее человека в сказочное чудовище.

А значит, все будет хорошо. Если бы Катя хотела, чтобы было хорошо. Но пребывание в аду и в раю, статус Священной Шлюхи и полный комплект смертных грехов, согласитесь, несколько меняют приоритеты.

— Мама! Послушай меня, — требует Виктор. — Нет, ты себя, себя послушай. Пока есть кого. Он спросил: чего ты хочешь? Раз сто уже спросил. Но ты так ни разу и не ответила.

Прости меня боже за то, чего я хочу, думает Катерина. Бог не обязан меня беречь, но простить меня — это его работа.

Катерина не устает удивляться собственным желаниям. Прожив жизнь невидимкой в неизменной и неисправимой реальности, отпущенная на свободу в выдуманном мире, она не может контролировать ни-че-го. Желания несут ее, словно лавина незадачливого лыжника, передают из рук в руки, точно райское яблоко, всё никак не наиграются. Сейчас Катериной тешится желание власти. Именно так, не наоборот: не она им тешится, а оно — ею. Отвергнутое в раю, избытое, казалось, без следа. Нет, оказывается, желания так просто не сдаются. Они не оставят облюбованную душу в покое, пока не раздуют полноценный пожар из мелькнувшей искры.

Саграде не требуется власть того рода, что предлагал папессе Иоанне ангел луны — мужская, грубая, пригибающая к земле, но которую легко сбросить, как сбрасывают с плеча ненавистную руку. Ей нужна особая власть, хорошо ведомая и ангелам, и демонам — лунная, растворенная в крови, от которой тесно в собственной коже, когда туман застилает глаза и горит, горит клеймо, поставленное прямо на душу.

Только такой власти поддается камень порчи, растворенный в Деннице-младшей, точно горсть соли в воде. Конечно, можно выпарить соль, соскрести со стенок сосуда до последнего кристалла, снова набрать полную горсть — но что тогда с водою будет?

Катя мучительно виновата перед дочерью, от которой сбежала из самых райских кущ — лишь бы подальше от проблем, от нового витка искушений и испытаний. Проклятое малодушие… Вручив сомнительный дар в виде Камня младенцу, оставила дочь на милость старых богинь, зная: от них можно ожидать чего угодно, кроме милости. А теперь мать не в силах повлиять на жизнь дочери, хоть и мечтает об этом. Собственно, жизнь Денницы-младшей уже состоялась, где-то вдали, вне времени и пространства. Слава… слава кому-нибудь, Дэнни не обвиняет Катерину, что та ее бросила. Только здесь, в нигде, фраза «Я не бросила, я умерла» прокатит как достойное оправдание. Или не прокатит: если бы не хотела, не умерла бы. В тот миг, когда кровь Саграды стояла лужей на простынях и понемногу впитывалась в матрас, стекала на пол, дробным перестуком капель подманивая смерть — в тот миг катин полутруп еще мог сказать себе и небу, которое было и над, и под, и вокруг: я хочу жить! И выжила бы, и вырастила дочь сама.

Просто признайся, Катя: ты струсила и предпочла умереть, будто проснуться. Оттуда — сюда, с вершины мироздания — на дно.

Преисподняя не эдемский сад, бежать больше некуда, приходится брать себя в руки, чтобы утвердить свое право на дочь. Саграда прощупывает почву, ведет разведку, выясняя: второй день свадьбы детей сатаны, плавно перетекший в свадьбу родителей невесты — годный момент для взятия власти или негодный? Ей страшно, нестерпимо страшно, но она держится как может: изображает перед дочерью то, что всегда срабатывает с молодежью — продвинутую снисходительность. Убогая манипуляция, да уж какая есть.

— Когда я вас с Ребеккой в первый раз увидела, — Катерина с двусмысленной ухмылкой отпивает из странного бокала, превращающего что угодно во что угодно, — то подумала: опа, вот сейчас во мне взвизгнет бабушка — какой ужас! извращенки!

— Ата взвизгнет? — изумляется Денница-младшая. — Она, по-моему, отродясь не визжала. И что такое «извращенки»? Это плохо?

— Нет, не Ата. Другая бабушка.

Катерина представляет свою земную родню на этой, мать мою, прости, мамочка, свадьбе. И с фырканьем выплевывает то, чем пыталась догнаться, расслабиться перед разговором с дочерью. По катиному подбородку течет пальмовое вино — вкусы Кэт по части выпивки играют ужасные игры с катерининым вкусом, подливая в бокал невообразимую гадость. Мелкая месть.

— У меня есть другая бабушка? Круто! — радуется Дэнни. — Смотри вверх и рот открой. Шире, шире.

— Я не могу шире, у меня челюсть не вывихивается, — жалуется Катя, вытирая лицо рукавом платья, шитого серебром и жемчугом. Брабантские кружева, при всей своей нежности, царапают распухшие губы. Хорошо хоть фату, символ невинности, на Катерину, мать двоих детей, зачатых вне брака, надевать раздумали — с нечисти станется посмеяться над людским обычаем. Или не посмеяться, а просто устроить всё «по-человечески»? В стремлении выпендриться адские духи дадут фору самым понтовым свадьбам голливудских звезд и новых русских.

— Как я тебя красить буду, если ты даже челюсть вывихнуть не хочешь? — хихикает Денница-младшая. — И платье вон всё заляпала.

— А нельзя так — фррр! — Катерина делает рукой обводящее движение, включая в орбиту свое недокрашенное лицо, задранное до пояса платье, разведенные циркулем ноги, над левой ступней колдует ведьма-педикюрша. — И все готово! Нельзя?

— Не мешай нам радоваться жизни, — грозит пальцем Дэнни. — Папа не каждый день женится. Собственно, он первый раз женится, вообще. Ему надо собраться с духом. И тебе тоже.

— Мне надо не сбежать от алтаря, от камня Шлюх, — бормочет Саграда. — У меня с ним такие ассоциации…

— Я же не сбежала, — рассудительно заявляет Денница-младшая.

— Ну да, тебя перед ним венчали, — кивает Катя. — А меня на нем…

— Пожалуйста, без интимных подробностей! — осекает дочь свою стремительно косеющую мать. — И почему вы, старые клюшки, так любите рассказывать, где, кто и сколько раз вас имел? Старые богини вот тоже…

— Они тебя обижали? — беспомощно спрашивает Катерина.

— Ма-а-а, — лениво произносит Дэнни. Интонации знакомые до дрожи, до умопомрачения: так Кэт обращалась к Маме Лу. Бедняжка не замечала, что глаза квартеронки отливают хищным оловом, что нечисть уже открыла охоту на невинную, доверчивую, в семи водах мытую-катаную душеньку уличной девчонки. Напевно-смешливое «ма-а-а» значит: мама, мама. Мамочка. Не по чину обращение. Не заслужили мы доверия — ни Ата, ни Геката. — Опять ты призываешь кер? Знаешь, за что я благодарна своим теткам-богиням? Ни керы, ни фурии, ни адские гончие, ни кто там еще за вами, людьми, таскается, к ним подступиться не могли. Они и меня защищали, как себя. Меня все защищали, мам. Не то что тебя. Вот я и выросла плохой девочкой, для которой хорошо только то, что хорошо ДЛЯ НЕЕ. Рассказывай про извращенок, не отвлекайся.

Кажется, у Катерины отлично получается взять власть над этой щедрой, балованной, самоуверенной девицей.

— Так бы тебя и Мурмур назвала бабушка, моя мама, если бы увидела, как Ребекка тебя целует, — признается Катя. — Она… ну… человек старых понятий.

Как объяснить Дэнни бешеную, беспамятную любовь к своему ребенку при полном незнании его потребностей, которую Катерина обнаружила в своей матери — с годами, когда детские обиды зажили? Как рассказать: эта любящая, заботливая женщина не могла ни услышать собственное чадо, ни заставить его услышать себя?

Мама, мама. Мамочка. Помешанная на том, что до́лжно, что положено, что прилично. Долг раздавил ее жизнь, будто сказочный медведь, усевшийся на мышкин домик. А потом занес необъятный зад над катиной жизнью. Семейный сценарий, сказал бы психолог. Семейная трагедия, уточнила бы Катя. Может, потому она и отказалась от маленькой Денницы, чтобы разорвать колесо одной на всех судьбы, в котором, словно полчище белок, бегут женщины ее рода. Бегут, не сходя с места.