- Пойдем со мной, - говорит, - ты должен поговорить с одним человеком.
Она взяла с полки круглую глиняную лампу, - такие можно затенять, надо лишь отверстие прикрыть, - я открыл было рот спросить - она закрыла мне губы рукой.
- Ни звука, - говорит, - нам придется идти под самым Дворцом.
Мы прошли через архив, и она свернула в сторону. Там был еще один шнур, привязанный к другой колонне…
- Это трудная дорога, я один раз едва не потерялась, - говорит.
Взялась одной рукой за шнур, другой взяла меня за руку, а свет отдала держать мне. Лампа была совсем слабая, а вокруг - хоть глаз выколи.
Наш извилистый путь лежал через самые недра Лабиринта. Мы шли мимо кладки нетесаного камня, и эта кладка казалась работой титанов или первых земных людей… На этом фундаменте стоял еще самый древний, самый первый Дом Секиры, стояла твердыня критских Миносов, после которых было еще два дворца. Эти камни, укрепленные кровью тысяч жертв, устояли перед гневом Посейдона, когда рушились все стены, что возвышались над землей.
Иногда она закрывала лампу и предостерегающе сжимала мне руку - и через пару шагов из щели в каменных плитах над нами пробивалась полоска света и сверху доносились голоса. Мы постепенно опускались куда-то, и я решил, что мы идем к западу, по склону холма.
Здесь никаких складов не было, но там и сям попадались следы древних землетрясений: разбитые горшки, вылепленные еще без круга, грубые древние инструменты… А в одном месте, где перед одной из больших колонн земля просела, из нее торчал человеческий череп, от глазниц и выше, и на нем еще держались остатки старого кожаного шлема. Это был Хранитель Порога: сильный воин, которого хоронят заживо в священном месте, чтобы дух его отгонял оттуда демонов. Я сначала вздрогнул, но потом приветствовал его как подобало. Ариадна уже не раз бывала здесь - она лишь подобрала подол, чтобы не зацепить его.
Наконец мы подошли к невысокой каменной лестнице с узкой дверью над ней. Она знаком приказала мне разуться и молчать. И задула лампу.
Дверь открылась беззвучно… Звякнули пластинки моего ожерелья - она прижала их рукой, а потом положила на них мою руку… И повела меня через какое-то небольшое помещение, совсем темное, а под ногами были отшлифованные плиты. Дальше была еще одна дверь, а за ней - простор и воздух и даже какой-то свет после подземной тьмы… Это через пролеты стропил светили звезды, из проема в крыше над большой лестницей.
За подножием лестницы был Зал, а дальше и вниз от него - полуподземный храм. И в воздухе стойко держался торжественный аромат древних священных курений. На стене Зала, обращенной к храму, были какие-то росписи, - их не разглядеть было при том свете, - а перед ней, посередине, стоял высокий белый трон.
Она провела меня мимо всего и пошла дальше. Еще одна дверь, и из-под нее неяркая полоска света… Прошептала: «Подожди» - и вошла. За дверью была вышитая портьера, так что я ничего не увидел внутри. Слышал шепот, звук металла… Потом заговорил не ее голос - мужской. И был он какой-то дивный, приглушенный и расплывчато-гулкий, - меня в дрожь кинуло… Но была в этом голосе доброта, и усталость, и даже печаль какая-то… И голос сказал: «Можешь войти».
Я отодвинул занавес и ощутил густой аромат горящих смол. Воздух был почти синий от дыма - через клубы его я увидел такое, что встал как вкопанный и сердце заколотилось о ребра.
Комната была маленькая и простая. На очаге тлели поленья, у стены были полки для кубков, посуды и умывальных принадлежностей; еще полка - со свитками, под ней стол со всякой всячиной для письма и на нем лампа из зеленого камня… А в кресле возле стола, сложив руки на коленях, сидел человек с золотой бычьей головой и хрустальными глазами.
Опять зазвучал тот усталый голос, приглушенный маской:
- Подойди, сын Эгея, и встань так, чтобы я мог тебя видеть.
Я прошел вперед и поднес кулак ко лбу.
Он глубоко вздохнул, и вздох прошелестел в его маске как ветер в камышах.
- Не обижайся, Пастырь Афин, что я закрываю свое лицо от сына твоего отца. Я давно уже приказал убрать отсюда зеркало… Гостю лучше смотреть на это лицо, Дедал сделал его еще для критских Миносов. - Он взял лампу со стола и поднял ее, повернув голову: маска мешала ему смотреть… А потом сказал: - Выйди, дитя мое, последи за лестницей.
Она бесшумно вышла. Я ждал. Было так тихо, что я слышал, как шипит ладан на порфировой курильнице. А сквозь его драгоценный аромат пробивался тяжелый запах болезни. Правая рука была тонкая с длинными пальцами, левая - в перчатке. Он молчал долго, потом сказал:
- Я слышал, что царь Эгей бездетен. Расскажи мне что-нибудь о своей матери.
Я рассказал ему о своем рождении. Потом - когда он спросил - рассказал, как рос, как жил… Он слушал не перебивая. Когда я упомянул по ходу какой-то священный обряд, он потянулся к своим табличкам и попросил рассказать все подробно; быстро записал, кивнул головой… Потом говорит:
- Вот ты поменял обычаи в Элевсине. Как это было?
- Случайно, - говорю. - Просто я всегда во все влезаю. - И рассказал ему все. В каком-то месте моего рассказа он вдруг будто закашлялся - я замолк, подумал, что ему плохо там под маской, но он махнул рукой: продолжай, мол, - и я понял, что он смеется.
Я рассказывал, как попал в Афины, и тут он меня перебил.
- Тезей, - говорит, - про тебя рассказывают, что ты сам написал на черепке свое имя, чтобы попасть сюда. Это правда? Или Лукий сочинил, чтобы оправдаться? Мне хотелось бы знать.
- Да, - говорю, - это так и было. Лукий любит порядок… А меня послал бог. Он дал мне свой знак, что я должен принести себя в жертву за народ.
Он наклонился в кресле и снова поднял лампу.
- Да, так она мне и сказала. Значит, это правда… - Он пододвинул к себе свежую дощечку и взял новое острое перо - оживленно так, словно был чем-то очень доволен…
- Послушай, - говорит, - расскажи мне об этом. Ты говоришь, бог призвал и послал тебя, он говорил с тобой, ты слышал голос, звавший царя. А как он звучит? Это слова или звуки музыки, или ветра? Что это за зов?
Что же, думаю, раз я ничем не могу доказать своего рождения - он прав, что хочет проверить, на самом ли деле я Слышу. Но я даже с отцом едва мог говорить об этом, и сейчас не было слов, я искал их…
- Я буду очень признателен тебе, - говорит. - Мне здесь некуда себя девать, время мучительно медленно. И я пишу книгу о древних обычаях. А то, о чем ты говоришь, - тут никакие архивы не помогут!…
Я уставился на него - от изумления будто язык проглотил. Подумал сначала, что ослышался, - что-нибудь не так было, - но не знал, как переспросить. Начал что-то бормотать из вежливости, запнулся раз-другой - и замолк вовсе, слова кончились. И вот мы сидели молча и смотрели друг на друга.
Он заговорил первым. Облокотился подбородком на руку и спросил своим приглушенным печальным голосом:
- Мальчик, сколько тебе лет?
- Если доживу до весны, мой господин, будет девятнадцать.
- Когда стемнеет и появляются летучие мыши - ты слышишь их крик?
- Конечно, - говорю. - В иные ночи просто спасу нет, столько писка.
- Они кричат молодым, - говорит. - Если мимо проходит старик, они тоже не молчат, но его слух уже слишком плох, чтобы услышать. Так же и с царскими династиями; и тогда приходит время подумать, что пора уходить. Когда бог зовет тебя, Тезей, что ты при этом чувствуешь, что на сердце у тебя?
Я помолчал, постарался вспомнить. Я почему-то верил, что он меня поймет; несмотря на все то, что знал о них, - верил. И это было странно: ведь собственный отец не всегда понимал. С трудом подбирая слова, раскрывал я душу свою звезднорожденному Миносу, Владыке островов.
Когда я замолчал, его тяжелая маска склонилась на грудь, и мне стало совестно, что утомил его; но он снова поднял свои хрустальные глаза и медленно кивнул.
- Вот как. Значит, ты пожертвовал собой. Но ведь царь не ты - твой отец…
Его слова проникли куда-то в глубь души моей; глубже, чем те давнишние слова деда, так глубоко, что я даже мыслью своей за ними угнаться не мог…
