Она совсем как маленькая это сказала, как маленькая девочка - и я улыбнулся этому. Я понял в этот миг, что ей никогда и в голову не приходило равнять себя с богами; просто это был древний титул, ранг ее и ее должность… Все священные обряды стали здесь игрой или парадными придворными церемониями Она не поняла, чему я улыбаюсь, и взгляд ее был укоризнен…

- Счастье мое, - говорю, - ты не можешь забрать меня из Бычьего Двора. Я отдал себя богу, чтобы быть в ответе за свой народ. Пока будут плясать они, буду и я.

- Но это же… - она вовремя одумалась и сказала уже по-другому -…только на материке такой обычай. У нас на Крите уже больше двухсот лет прошло со времени последней такой жертвы. Теперь мы вешаем на дерево куклу - и ничего, Великая Мать не гневается…

Я сделал над ней знак против зла. Она следила глазами за моей рукой, как дети следят, а в темных глазах ее отражалось пламя - две крошечные лампочки…

- Ты отдал себя богам, - говорит, - а Великая Мать отдала тебя мне.

- Мы все ее дети. Но Посейдон отдал меня народу моему. Он сам сказал мне это, и я не могу их оставить.

Она потянулась за талисманом Коринфянина - хрустальный бык всегда был на мне, даже если ничего больше не было, - взяла его, забросила мне за плечо.

- Твой народ! - говорит. - Шестеро мальчишек и семь девчонок! Ведь ты достоин править царством…

- Нет, - говорю, - если не достоин их, то не достоин и царства. Много или мало - не в этом суть. Это безразлично. Суть в том, чтобы отдать себя в руку бога.

Она отодвинулась, чтобы посмотреть мне в лицо… Но держала в руке прядь моих волос, словно я мог убежать.

- Я тоже в божьей руке, - говорит. - Пелида меня захватила. Ведь это же ее безумство; эта любовь, как стрела с гарпунным наконечником: хочешь вытащить, а она заходит еще глубже… Мать звала меня маленькой критянкой, я ненавидела эллинов и голубые глаза ненавидела, но Пелида сильней меня… И я знаю, что она задумала, - она прислала тебя сюда, чтобы сделать Миносом.

У меня дыхание перехватило от ужаса. И на лице это тоже, наверно, отразилось - она смотрела на меня с удивлением, но глаза были совсем невинные… Наконец я сказал:

- Но, госпожа, ведь царствует ваш отец.

У нее был обиженный подавленный вид, как у ребенка, который не знает, за что ругают его, что он сделал не так.

- Он очень болен, - говорит. - И у него нет сына.

Теперь я ее понял. Но дело было слишком серьезное, великое было дело, и я осваивался с этой мыслью медленно.

- Что с тобой? - спрашивает. - Ты смотришь на меня так, будто змею увидел!

Она лежала на боку, складочки на талии были залиты мягкими тенями… Я провел рукой по ним…

- Прости, маленькая богиня. Ведь я не здешний. В Элевсине, когда я шел бороться, меня вела царица.

Она посмотрела на мои волосы, что до сих пор держала в руке, потом на меня - и сказала, не сердито, а вроде удивленно:

- Ты совсем варвар. Няня говорила мне, что варвары едят непослушных детей. А я люблю тебя так - я тебя невозможно люблю!…

Нам долго не нужны были слова, но мужчина не женщина - скоро опять начинает думать обо всем… И я сказал:

- Ну ладно, пусть у твоего отца нет сына, ему лучше знать, но наследник у него есть…

Лицо ее ожесточилось.

- Я его ненавижу!… - Я вспомнил ее в храме, как она смотрела на него поверх разбитой таблички… А она продолжала: - Я всегда ненавидела его. Когда я была маленькой, мать всегда бросала меня, как только он появлялся. У них были свои секреты какие-то. Она смеялась надо мной, называла маленькой критянкой… а над ним - никогда, хоть он темней меня, в два раза темней. Когда она умерла и ее хоронили - я разодрала себе лицо и грудь до крови; но пришлось закрыть глаза волосами, чтоб не видно было, что плакать не могу.

- Так ты, значит, все знала?

- Я не знала - но знала. Как все дети. Отец молчаливый человек, он редко разговаривал со мной; но я знала, что они потешаются над ним, когда шепчутся по закоулкам. Наверно, потому я и полюбила его. - Она впилась пальцами в кровать. - Я знаю, кто его убил, знаю!

- Послушай, - говорю, - ведь ты сказала, он болен.

- Да, болен. И мертв. Умер заживо. Уже больше года никто не видел его лица, а теперь он вовсе не выходит от себя. И выйдет только на погребальных носилках. - Она помолчала. - Слушай, - говорит. - Поклянись. Поклянись хранить эту тайну. Ты должен сам связать себя, ведь я никогда-никогда не смогу тебя проклясть!

Я связал себя клятвой, и тогда она сказала:

- Он - прокаженный.

Это слово - как холодный палец на коже, на всех оно действует одинаково.

- Это тяжкая болезнь, - говорю. - Но и она от богов приходит…

- Нет! Она от других прокаженных приходит или через их вещи можно заразиться. Все врачи так говорят. Когда они нашли это на отце - они раздели и осмотрели всех, кто был вокруг него, но все были чисты. Я сама думала, что это колдовство или проклятие. Но потом он вспомнил, как за год перед тем, даже больше, потерял надлокотный браслет, а он его каждый день надевал. Браслета не было почти месяц, а потом его нашли - нашли в том месте, где уже искали раньше, - и он его снова стал носить, этот браслет. Под браслетом и началась проказа.

Это мне показалось слишком фантастичным.

- Но если в доме есть предатели, - говорю, - почему им было не воспользоваться ядом? Прокаженные живут долго, если их не бросают на произвол судьбы. Астериону, быть может, придется ждать много лет, он мог бы найти более скорое средство, - я говорил все это, а сам удивлялся про себя, почему Минос сам не ушел к богу, в первый же день как узнал.

- Он выбрал самый надежный путь, - сказала она. - Если бы отец умер сразу и его бы провозгласили Миносом, родня бы этого не стерпела, началась бы война. А теперь он мало-помалу забирает власть в свои руки; одних подкупает, других запугивает… Сначала отец пересылал свои приказы, и они выполнялись; теперь они вообще не доходят до тех людей, кому предназначены, - а начальник стражи купил себе новое имение. Теперь никто уже и не знает всех людей Астериона, никто не решается спрашивать… - Она помолчала чуть и добавила: - Он уже правит, будто царь.

Теперь я на самом деле все понял; не только то, что сказала она, но и все остальное.

- Но раз так, - говорю, - Критом правит человек, который не принадлежит ни одному из богов, его и не посвящали никогда… У него вся власть, но он не согласился жертвовать собой. Или согласился?

У нее на щеке появилась ямочка, - вроде чуть не улыбнулась, - но лицо оставалось серьезным, и она покачала головой.

- Но тогда, - говорю, - бог никогда не обратится к нему. Как он может вести народ? Кто увидит, если народу будет грозить беда? Что будет, если бог разгневается и некому отдать себя в жертву? Он принимает услуги, подати, почести - и не отдает взамен ничего?!… Я чувствовал, что это чудовище, я знал… Если вы оставите его в живых - он погубит народ ваш!… Почему вожди подчиняются ему?… Почему они это терпят?!

Она помолчала, потом потянулась через мое плечо, достала хрустального быка и снова повесила его мне на грудь.

- Ты мне сказал, - говорит, - «пусть у врагов моих будут золотые мечи». Это то, что мы сделали здесь, - отковали мечи свои из золота. Я этого не замечала, пока не узнала тебя.

Ее слова меня удивили. А она:

- Ты считаешь меня ребенком, - говорит, - потому что я не знала мужчин до тебя, но я много знаю. И я с самого начала знала, что ты принес какую-то судьбу с собой; еще там знала в Амнисе, когда ты обручился с морем.

- Так это ты тогда выглядывала из-за занавески?

Мы отвлеклись от Амниса, от судьбы… - от всего. Но потом я спросил:

- А что ты имела в виду, когда сказала, что я обручился с морем?

Она посмотрела на меня яркими, глубокими, совсем не детскими глазами.

- Как ты думаешь, зачем он бросил кольцо?

- Чтоб утопить меня. Ведь он не мог иначе меня убить.

- Так ты ничего не знал?… Значит, так оно и есть!