Башня над воротами была черна от людей. Ворота со скрипом распахнулись, часовой протрубил в свой рог… Я проехал под башней, и меж высоких стен забилось эхо от копыт коня на плитах Большого Двора… А на крыше Дворца народ толпился, словно зимний рой, - но тут было тихо, и из окон не свисали цветные полотна. Только яркое косое солнце, зубчатая тень верхнего парапета с выступающими пятнами от множества голов; и на широких ступенях меж крашеных колонн - женщина в широком жестком платье и пурпурной диадеме, высокая и неподвижная; и от нее тоже тень, длинная и неподвижная, как от колонны.
У подножия лестницы я сошел с коня, его увели… Она стояла и ждала - ни шагу не сделала навстречу мне. Я поднялся к ней, подошел… Лицо - будто раскрашенная слоновая кость с глазами из сердолика; а на плечах волосы, уложенные и заколотые шпильками из золота и серебра, - рыжие волосы, которые я видел в последний раз на Истмийской земле, в пыли и крови.
Я взял ее холодную руку и наклонился к ней с поцелуем приветствия, чтобы все видели… Но не коснулся ее губами - не хотел добавлять оскорбления к той крови, что пролилась между нами. Лишь тронул лицом волосы над ее лбом, а она произнесла стандартные слова привета, и мы бок о бок вошли во Дворец.
В Зале я сказал ей:
- Нам надо поговорить наедине. Пойдем наверх, там нам не будут мешать.
Она посмотрела на меня как-то странно…
- Не бойся, - говорю, - я знаю, что можно и чего нельзя.
В спальне было темно, только пятно заката на стене против окна. На станке была натянута какая-то вышивка, белым и пурпурным, на окне лежала лира с золотыми лентами, у стены - кровать с тем самым покрывалом из меха и пурпура…
- Госпожа, - сказал я, - вы знаете, я убил вашего брата. А вы знаете почему?
- Он мертв. Кто теперь уличит тебя во лжи? - голос ее был пуст, как морской берег.
- Какое наказание полагается за убийство царя раньше срока? А ведь я убил его на поединке и привез назад, чтобы похоронить, - не хотел обесчестить твой род… Его люди не считают, что я обошелся с ним несправедливо. Ты же видела - они позволили мне привести их домой.
- Так кто же я теперь? Пленница копья твоего?
От злости ее щеки порозовели, заколыхались груди с позолоченными сосками… Но при этих словах я вдруг вспомнил Филону - ту, что досталась мне от пирата и вора, что никогда не знала мужчин, только скотов, и первую в жизни ласку познала со мной. Я тогда едва успел заснуть - она разбудила меня плачем: молила не продавать ее, не отдавать никому…
- Как всегда, госпожа, вы царица, - говорю.
- Но ты теперь царь? Эллинский? Это ты хочешь сказать?
Я подумал, что женщине в трауре была бы более прилична меньшая резкость, но не мне было говорить ей это… Солнечное пятно на стене стало бледно-красным, белая птица в плетеной клетке ерошила перья - собиралась спать…
- У нас будет время поговорить об этом, - сказал я. - Сейчас на руках моих кровь, и ты не можешь меня очистить от нее, да мне и неприлично было бы просить тебя. Когда освобожусь от этого, я вернусь и отдам выкуп за кровь его детям.
Она посмотрела удивленно:
- Вернешься? Откуда?
- Из Афин. - Я едва поверил, что могу наконец произнести это слово. - Люди говорят, у них там есть храм Матери и святилище Аполлона со священным источником. Так что я могу очиститься и перед Небесными Богами и перед Подземными. Я попрошу царя очистить меня.
На руке у нее был браслет - золотая змея, свернувшаяся в кольцо. Она потянула за него и заговорила:
- Теперь Афины! Мало тебе Мегары, теперь ты хочешь завести дружбу с Эрехтидами?… Чудесный дом, чтобы отмыться дочиста! Подумай, не лучше ли поехать туда со своей водой!…
Я знал, что она будет сердита, но этого не ждал. Можно было подумать, что я не брата ее убил, а как-то оскорбил ее саму. А она продолжала:
- Ты что, не знаешь, что его дед разорил Элевсин, убил царя не вовремя и изнасиловал царицу? С тех пор на Эрехтидах проклятие Матери. Как ты думаешь, почему Эгею пришлось построить ей святилище на своем Акрополе и послать сюда за жрицей? И еще много времени пройдет, пока он смоет с себя это проклятие, - а ты хочешь, чтобы этот человек тебя очистил!… Вот увидишь, что скажет твоя молодежь. Они так тебя ценят - что они скажут, когда услышат, куда ты собираешься их вести?
- Просящий не приходит с войском. Я поеду в Афины один.
Она снова взялась за браслет. Вид у нее был такой, словно ее тянуло в разные стороны и она не знала, что делать. Я подумал, она и злится, что я уезжаю, и хочет этого.
- Ничего не знаю про твоего Аполлона, - сказала. - Когда ты едешь?
- Когда гонец привезет ответ от него. Может быть, через пару дней, а может - завтра…
- Завтра?! Ты пришел сюда на закате, и солнце почти уже село…
- Раньше уеду - раньше вернусь, - сказал я.
Она подошла к окну, потом вернулась назад… Волной накатился запах ее волос, и я вспомнил, как это было желать ее… Вдруг она резко повернулась ко мне, как кошка, что шипит открывая клыки:
- Ты храбрый мальчик, эллин. Тебе не страшно отдать себя в руки Эгею? Теперь, когда он узнал уже, что у него за сосед! Всю жизнь он сражался за свою кучу камней и несколько полей среди гор, дрался словно волк за свое логово… Он обнищал в бесконечной войне со своей собственной родней, и ты доверишься такому человеку, хоть никогда его не видел?
- Почему же нет, - говорю, - просящий - священен!
На стене угасал последний свет уходящего дня; горы стали серыми; светилась лишь самая высокая, похожая на девичью грудь… Птица спрятала голову и стала похожа на моток пушистой шерсти… И в это время в спальню тихо вошла одна из женщин и принялась разбирать постель. Это непристойное недомыслие меня возмутило, но не я должен был остановить ее; я повернулся к царице. Она посмотрела на меня - в темноте я не видел ее глаз - и сказала женщине:
- Можешь идти.
Та пошла к двери, я ее задержал:
- Приготовь мне постель в западной комнате, - говорю. - Я буду спать там, пока не очищусь от крови.
Глаза у нее распахнулись, будто я сказал нечто неслыханное, потом зажала рот рукой и бросилась бегом.
- Что за дурочка? - говорю. - И нахальная вдобавок… Я бы на твоем месте ее продал.
Никогда я не пойму береговых людей. Я вовсе не хотел сказать плохо о ее доме, да и что я такого сказал?… Невероятно - как ее возмутили эти слова! Ломает себе руки, оскалилась…
- Поезжай! - кричит. - Поезжай к Эгею-Проклятому! Вы один другого стоите… - Она расхохоталась, но я мыслями был уже в Афинах - почти не слушал. - Да, поезжай к нему! Хочешь подняться выше своей судьбы - пробуй! Но когда придет расплата, то вспомни, что ты сам этого хотел…
- Пусть Зевс меня судит, - ответил я, - он видит все.
И ушел от нее.
На другой день я первым делом потребовал перо и египетской бумаги. С тех пор как я в последний раз писал, прошло уже много времени, - год, а то и два, - потому я попробовал сперва на воске: не разучился ли, не забыл ли какие буквы. В письме не было никаких секретов, но я хотел, чтоб мое первое письмо отцу было моим собственным; чтоб я сам его написал, а не писец. Оказалось, что сноровка возвращается быстро, и я еще могу писать тем красивым почерком, который вколотил в меня мой воспитатель. Я подписался - «Керкион», - запечатал письмо царским перстнем - и сидел слушал, как затихает на Афинской дороге стук копыт моего гонца.
Верхом там всего два часа езды, так что весь тот день я ждал его назад. У отца не было никаких оснований спешить; но я, по молодости, извелся от нетерпения и без конца придумывал всякие причины, почему бы задержался гонец. А он вернулся лишь на другой день после полудня.
На нижней террасе была черная базальтовая скамья, среди колонн увитых желтым жасмином. Я ушел туда и вскрыл письмо. Оно было короче моего, написано четкой рукой писца. Отец приглашал меня быть гостем в Афинах, упоминал мои победы и соглашался очистить меня.
Чуть погодя я приказал кому-то прислать гонца ко мне. Пожалуй, мне хотелось спросить у него, что за человек царь Эгей? С тех пор как я приехал в Элевсин, у меня часто появлялось это желание: спросить у кого-нибудь, кто его видел. Но и раньше и сейчас в этом было что-то недостойное; потому я просто спросил о новостях. Гонцов ведь всегда спрашивают.
