– Женщины во дворце говорят: царица убьет меня, едва твоя спина повернется ко дворцу.

Я поцеловал девушку и сказал, что дворцовые слухи всегда одинаковы; однако она глядела на меня как загнанный заяц на копье, и, трезво подумав, я решил, что царице не стоит доверять. И хотя это сулило лишние неудобства, я велел одному из слуг взять Филону на круп своего мула.

Привели коня, и я послал к царице с вестью о том, что готов и хочу с ней проститься. Она ответила, что чувствует себя нездоровой и не желает ни с кем говорить. Я видел, как она прогуливалась по террасе, – ну и ладно, главное – соблюсти подобающие условности.

Итак, я сел на коня, и во дворе меня приветствовали спутники – но чуть иначе, чем прежде; ведь теперь я сделался походным вождем и посему принадлежал не только им. В другое время это бы меня опечалило, но теперь я сделал приветственный жест и скоро забыл о них: в лицо мне дул ветерок с Аттики.

Дорога сперва шла вдоль берега, потом повернула вглубь страны. Осенняя трава высохла и поблекла, темную листву олеандров покрывала пыль. На рубеже – возле сторожевой башни – мне пришлось назваться перед афинянами; они не ожидали меня раньше следующего утра. Я ощущал, что в подобной поспешности нетрудно усмотреть мальчишескую невоспитанность, и они могут отнестись ко мне не слишком серьезно. Однако афиняне держались вежливо. Когда я поехал дальше, опережая меня, вперед вырвался посланный ими гонец.

Дорога резко повернула между двумя невысокими холмами, и неожиданно я увидел перед собой огромный плоский утес, подобный какому-то подножию, воздвигнутому титанами, чтобы сражаться с богами. На вершине его под лучами еще высокого солнца рвался к небу царский дворец – ржаво-красные колонны, розовые стены, украшенные белыми и голубыми квадратами. И столь высоко поднимался он, столь крохотными – словно работа златокузнеца – казались фигурки стражей на стенах с проволочками копий в руках, что у меня перехватило дыхание. Трудно было даже представить нечто похожее.

Дорога вела по равнине к городской стене и надвратной башне. Наверху ее толпились лучники и копейщики, между зубцами были выставлены их щиты из бычьих шкур. Никто не спросил мое имя. Массивный засов пополз в сторону, высокие – в рост всадника – створки ворот распахнулись, за ними меня приветствовали стражники, потом был рынок, небольшие домишки, теснящиеся у подножия утеса или облепившие невысокие склоны. Начальник городской стражи послал со мной двух своих людей, чтобы они проводили меня в Акрополь.

Отовсюду, кроме запада, возвышались крутые утесы. Дорога виляла, поднималась по склону от подножия высокой стены. Потом на дороге появились ступени, мешавшие верховой езде, и коня моего повели в поводу. Стену замыкал дом караула. Прикоснувшись в знак почтения к лицу древками копий, мужи пропустили меня. Далеко внизу остались улицы и городские стены, равнина Аттики уходила к горам и морю. На вершины золотисто-пурпурными венцами уже ложились фиолетовые вечерние тени. Передо мной оказались верхние ворота твердыни; перекрывавший их камень был разрисован синими и алыми полосами и украшен царским знаком, который обвивал снизу змей. Закатные лучи превратились в желтый хрусталь – сверкающий и чистый.

Место это повергло меня в трепет. Я слыхал рассказы о нем, но представлял себе только простой холм, на котором стоит обычный дворец какого-нибудь царя или вождя. Мне и присниться не могло, что отец мой владеет подобной твердыней. Теперь я понимал, почему он сумел выстоять против всех своих врагов; крепость эту, на мой взгляд, можно было защитить от всех людей на свете, возьмись они за оружие. Понял и слова песен: после того как царь Зевс сотворил людей, не было такого времени, чтобы царь не жил на вершине Акрополя, и даже до того здесь была крепость четвероруких гигантов, умевших бегать вниз головой. До сих пор можно видеть огромные камни, положенные ими друг на друга в незапамятные времена.

Я миновал внутренние ворота на верхнем плато цитадели. Там расхаживали стражи, из игрушечных фигурок превратившиеся в мужей; передо мной оказались дворец и терраса, выходящая на север. Если бы сейчас на ней находился отец, он мог бы увидеть меня. Дыхание мое участилось – больше, чем если я поднялся бы на гору, пришлось облизать пересохшие губы.

Я шел между домов дворцовых людей, между редких выносливых деревьев – сосен и кипарисов, посаженных ради тени и защиты от ветра. Перед величественной колонной стоял управитель дворца с приветственной чашей в руках. После долгой езды и подъема холодное вино показалось мне невероятно вкусным. Такого я еще не пил. Осушив чашу, я подумал: «Наконец-то окончилось мое путешествие; после этого глотка я стал гостем собственного отца».

Коня моего увели, а меня проводили внутренним двором в покои для гостей. Женщины уже наполнили ванну, и в комнате пахло благовониями. Пока служанки чистили мою одежду, я погрузился в воду и огляделся. На пути вверх великолепие цитадели ослепило меня. Но, войдя во дворец, нетрудно было заметить, что тяжесть войны уже угнетает царство. Все было опрятно и чисто; живопись на стенах подновлена, банные принадлежности начищены до блеска, умащения составлены великолепно. Но женщин, притом немолодых и не слишком красивых, было немного. На мебели зияли отверстия – там, где с нее сняли золотые украшения. Я сказал себе: отец слишком долго нес в одиночку эту тяжесть. Теперь же он ни в чем не будет нуждаться.

Меня вытерли, умастили, одели и причесали. Возле двери меня ожидал знатный муж, чтобы проводить в чертог. Я шел вдоль колоннады, плитки на полу складывались в изображения волн и зубцов; слева высились колонны из резного кедра, справа тянулся фриз, на котором грифоны[68] преследовали оленя. Слуги выглядывали из дверей и провожали меня взглядами. Гулко стучали мои сандалии, даже прикосновение эфеса к нашлепкам на поясе казалось громким. Я уже слышал впереди оживленную суету торжественного чертога: разговоры мешались со стуком кубков и чаш, скрипели, передвигаясь по камню, ножки скамей и стульев, аэд настраивал лиру, кто-то бранил раба.

В дальнем конце зала, меж двух колонн, располагалось невысокое возвышение, на нем восседал царь. Для него только что принесли стол, который слуги как раз устанавливали перед его креслом. От входа в зал я мог лишь видеть, что он темноволос. Но об этом я уже догадывался, учитывая, что мать приняла отца за Посейдона. Приблизившись, я заметил в каштановых волосах седые пряди. Беды действительно оставили свою печать на лице его: глазницы ввалились и потемнели, складки возле уголков рта были глубоки, как рубцы. Борода скрывала подбородок, но на сжатых губах читалась печать усталости и пережитых тревог, чего и следовало ожидать. Я надеялся увидеть в его внешности свои собственные черты, однако лицо отца было длинное, глаза оказались не голубыми, а карими, они были более глубоко и широко поставленными. В отличие от моего прямого его нос загибался крючком, и, если волосы мои от висков направлены назад, его пряди, сужая лоб, свисали прямо вперед. Здесь, в чертоге, нетрудно было увидеть в нем царя, но мужа, ощутившего дыхание Посейдона и переплывшего через бурные воды к Миртовому дому, я не заметил. Но все же это был он, и я был готов увидеть перед собой незнакомца.

Я шел вперед под взглядами со скамей и видел лишь его одного. По правую руку его располагалось пустое кресло, спинку которого венчали два ястреба, а по левую сидела женщина. Я подошел ближе. Царь поднялся, приветствуя меня, и шагнул навстречу. Я обрадовался, поскольку заранее не был уверен в том, что он примет меня как равного. Отец оказался повыше меня – на два пальца.

Он произнес слова, предписываемые обычаем, приветствовал меня и пригласил поесть и попить, прежде чем утруждать себя разговором. Я отвечал благодарностью и улыбкой. Он тоже улыбнулся, но только слегка – не кисло, пожалуй, несколько напряженно, как бы искусственно.

Я сел, и мне принесли стол. Отец велел слуге вырезать для меня лучшие куски. На деревянном блюде моем оказалось больше мяса, чем я мог съесть, даже с учетом того, что проголодался. Сам отец ограничился лишь какими-то сладкими пирожками, да и то по большей части скормил их псу-кабанятнику, пристроившемуся возле его кресла. По дороге мне успела закрасться в голову трусливая мысль: не открыться ли прямо в чертоге, перед людьми. Но теперь, когда я увидел его – царя и вместе с тем незнакомого мужа, – чувство благопристойности вновь вернулось ко мне. К тому же следовало сперва ближе познакомиться с ним.