В сгущающихся сумерках она поглядела на меня и спросила:

– Вернешься? Откуда же?

– Из Афин, – отвечал я, едва веря тому, что могу наконец произнести это слово. – Люди говорят, что на Акрополе есть храм Матери и святилище Аполлона у священного источника. Там меня очистят от пролитой крови сразу небесные и подземные боги. Я попрошу об этом царя.

Запястье ее обвивал браслет – золотые кольца змеи. Поправив украшения, она сказала:

– Теперь Афины! Разве мало тебе Мегары? Теперь ты решил еще завести сердечную дружбу с Эрехтеем.[66] Ничего себе дом для очищения! Лучше прихвати воду с собою.

Я ожидал от нее другого гнева. Можно было подумать, что я просто обидел ее каким-то пустяком, а не убил родственника.

– Или ты не знаешь, – продолжала она, – что его дед взял Элевсин, убил раньше срока царя и изнасиловал царицу? С той поры на эрехтидах лежит проклятие Матери. Зачем, по-твоему, Эгей воздвиг ей святилище на Акрополе и присылает сюда за жрицей? Пройдет много времени, прежде чем ему удастся смыть проклятие. И ты хочешь, чтобы этот человек очистил тебя? Не торопись, дай лучше своим юношам, которые так тебя превозносят, услышать, куда ты поведешь их!

– Проситель не берет с собой воинов. Я отправлюсь в Афины один.

Царица вновь прикоснулась к браслету. Она казалась мне женщиной, не знающей, что предпочесть.

«Она сердится на мое решение, – подумал я. – И в то же время хочет, чтобы я ушел».

Она сказала:

– Я ничего не знаю о твоем Аполлоне. Когда ты уедешь?

– Когда вернется с ответом мой гонец. Послезавтра, а может, и завтра.

– Завтра! – вскричала она. – Ты вернулся с закатом, и солнце еще не село.

Я ответил:

– Скорее уеду – быстрее вернусь.

Царица подошла к окну, затем вернулась ко мне. Ощутив запах ее волос, я вспомнил, что такое желать эту женщину. Потом она повернулась ко мне – словно кошка, обнажившая острые зубы и розовый язык.

– Ты смелый юноша, эллин, раз не боишься отдать себя в руки Эгея, показав сперва, какого он имеет в тебе соседа. За свою скалу и горстку возделанных полей у ее подножия он бился как волк, защищающий свое логово; даже отощал в войне с собственной родней. Неужели ты доверишься мужу, которого никогда не видал?

– Да, – отвечал я. – Почему бы и нет? Ведь просящий – священен.

На стене погасло последнее ржавое пятно заката, холмы укрыла серая мгла, лишь острая вершина самой высокой горы еще алела девичьим соском. Белая птица спрятала голову в мягкие, как шерсть, перья. Пока я глядел в сторону Афин и ночь опускалась на далекий город, неслышно вошла одна из дворцовых служанок и откинула полог с просторного ложа.

Я вознегодовал при виде столь неподобающего легкомыслия, но не мне было возражать. Я повернулся к царице. Она посмотрела на меня взглядом, в котором мне не удалось ничего прочитать, и сказала служанке:

– Можешь идти.

Когда девушка уже уходила, я ее задержал:

– Постели мне в восточной комнате. Я буду спать там, пока не очищусь от крови. – Глаза девушки распахнулись, словно бы я сказал нечто неслыханное; она прикрыла ладонью рот и бросилась прочь из комнаты.

– Что за нахальная дура, – заявил я. – Тебе лучше продать ее.

Никогда не пойму этот береговой народ. Я не хотел оскорбить ее дом и говорил вполне вежливо. А потому удивился ее внезапному гневу. Царица стиснула кулаки и, оскалившись, бросила:

– Тогда ступай! Убирайся к своему Эгею Проклятому! Вы стоите один другого. – Она расхохоталась, но умом я уже был в Афинах. – Ступай, ступай к нему, юнец, желающий вознестись над собственной судьбой. Но когда наступит час расплаты, вспомни, что ты сам выбирал свою участь.

– Пусть меня рассудит всевидящий Зевс, – ответил я и вышел.

На следующий день я попросил принести перо и египетский папирус. Прошел год или два с тех пор, как мне доводилось писать, поэтому я опробовал свою руку на воске – чтобы проверить, как она помнит буквы. В моем письме не было особых секретов, однако я хотел, чтобы первые слова, полученные от меня отцом, были написаны мною, а не писцом. Привычка не оставила меня, я каллиграфически выводил буквы – как тому учил меня розгой учитель. Я подписал письмо именем Керкион, запечатал царским перстнем, а потом сел, слушая, как затихает вдали на афинской дороге топот копыт.

Езды было всего два часа, и я весь день ожидал возвращения гонца. Конечно, у отца не было причин торопиться с ответом, и все же, по молодости, сердце мое терзало нетерпение, и не было такой причины для задержки, что не успела бы прийти мне в голову. Но посланец вернулся только после полудня следующего дня.

На нижней террасе, меж двух колонн, располагалось черное базальтовое сиденье, над ним свисал желтый жасмин. Я отошел к нему и распечатал письмо, написанное аккуратной рукой писца. Оно оказалось еще короче моего. Царь приглашал меня погостить у него в Афинах, выражал интерес к моим победам и соглашался очистить от пролитой крови.

Чуть погодя я послал за гонцом. Думаю, мне хотелось, как это нередко случалось со мной в Элевсине, повыспросить у него об афинском царе. Но, как и всегда, счел недостойным подобное любопытство. Так что в итоге я спросил его, как опрашивают любого гонца, только о новостях. Он рассказал мне о разных разностях, о которых я успел с той поры забыть, а потом добавил:

– Все говорят, что жрица скоро станет царицей.

Я выпрямился в кресле:

– Как так?

– О, повелитель, проклятие оказалось таким тяжелым. Родственники постоянно пытаются отобрать царство у Эгея, жены не дали ему сыновей, а критяне не уменьшают дани, невзирая на все просьбы царя.

Я поинтересовался, какова же дань.

– На следующий год четырнадцать танцоров для игры с быком. И, как обычно, они забирают самых лучших. Жрицы святилища видят в этом знак для царя. – Гонец умолк, словно бы в глотке его застрял комок.

– Тамошняя жрица, – проговорил я, – она из Элевсина?

– Да, повелитель, она служила в здешнем святилище. Но сюда пришла откуда-то с севера, из святого места за Геллеспонтом.[67] Говорят, она прозорлива и умеет вызывать ветер; простонародье в Афинах зовет ее «хитроумной» или «колхидской колдуньей». Царь когда-то возлег с ней перед Деметрой; этого потребовал оракул, когда в царстве случилось какое-то большое несчастье. Говорят, ему осталось теперь лишь возвести ее рядом с собой и возвратить назад прежние обычаи. – Теперь я понял, почему гонец не хочет смотреть мне в глаза. Он торопливо продолжал: – Повелитель, ты же знаешь, как афиняне любят болтать. Скорее, это все потому, что у царя двое сыновей от нее и нет иного наследника.

Я встал с базальтового сиденья и проговорил:

– Разрешаю тебе идти.

Он отправился прочь, и я принялся расхаживать взад и вперед по залитой желтым осенним солнцем террасе. Люди, пришедшие переговорить со мной, начали тихо расходиться. Наконец сердце мое остыло, и я подумал: «Пожалуй, не следовало так быстро отсылать этого человека. Нужно было его наградить: пришедшее вовремя предупреждение – дар божий. А что касается отца, какие у меня основания сердиться на него? За эти восемнадцать лет он так и не взял себе жены – ради матери и меня. А я мог бы оказаться здесь раньше, если бы вовремя поднял камень. – Солнце еще стояло высоко, и передо мной лежала короткая тень. – Муж, проспавший предупреждение, не заслуживает его, – решил я. – Зачем ждать завтрашнего дня? Отправлюсь сегодня».

Я вернулся во дворец и приказал служанкам одеть меня. Эллинский костюм из красной кожи, в котором я приехал сюда из Трезена, оставался еще почти новым. Я прицепил к поясу украшенный змеями меч эрехтидов, а чтобы до поры скрыть его, перебросил через плечо короткий голубой плащ из тех, что можно носить в помещении.

Я решил ограничиться двумя слугами. Стража, на мой взгляд, не подобала просителю, а я к тому же стремился сразу же показать, что явился с дружбой и рассчитываю на доверие. Я намеревался ехать втроем, но, когда я собрался в дорогу, моя пленница Филона в слезах ухватила меня за плащ и зашептала: