Служанки сняли с ее головы круглые деревяшки для завивки – волосы матери были темнее моих и отливали полированной бронзой – и принялись причесывать ее. Я выбежал под навес, что идет вокруг царских покоев, расположенных над Великим чертогом. Утро выдалось красным, и алые колонны горели под лучами солнца. Я мог слышать оттуда, как внизу собирается дворцовая знать в боевых одеяниях. Этого я и ожидал.

Они шествовали по двое и по трое; бородатые мужи были заняты разговором, пылившая ногами молодежь перешептывалась, юноши окликали друзей, делали выпады тупым концом копья. Головы их покрывали кожаные шлемы с высокими гребнями, охваченные для прочности бронзой или свернутыми шкурами. Умащенные маслом широкие плечи и мышцы груди в свете зари отливали красным загаром. Широкие и короткие кожаные штаны жестко топорщились, прикрывая бедра, заставляя казаться еще стройнее перехваченные толстыми кручеными ремнями талии. Они поджидали, обмениваясь новостями и сплетнями, принимая перед женщинами изысканные позы; молодые люди левой подмышкой опирались на края высоких щитов, отставив правую руку с копьем. Все они чисто брили верхнюю губу, чтобы подчеркнуть молодые бородки. Я разглядывал знаки на прочной шкуре щитов – изображения рыб, птиц и змиев, окликал знакомых, поднимавших в знак приветствия копья. Среди них было семь или восемь моих дядьев. Их родили деду во дворце женщины хорошей крови – пленницы, взятые им в былых войнах или подаренные в знак уважения соседними царями.

Поместная знать приезжала верхом или на колесницах, гости были обнаженными по пояс, поскольку день выдался теплым, однако при всех своих драгоценностях; даже голенища их сапог украшали золотые кисточки. Голоса мужей становились громче и гуще, заполняя двор. Расправив плечи, я подтянул пояс, поглядел на юнца с едва пробивающейся бородой и начал считать по пальцам года.

На двор вступил полководец Талос, сын юных дней моего деда, которого родила жена вождя, захваченная в бою. На нем было все самое лучшее: призовой шлем с погребальных игр в честь верховного царя Микен,[5] изогнутые кабаньи клыки и костяные пластины, прикрывающие голову и щеки, и оба меча – длинный с хрустальным яблоком, который он иногда позволял мне извлекать из ножен, и короткий – с выложенной золотом сценой охоты на леопарда. Мужи приложили древки копий к бровям. Талос пересчитал их глазами, а затем отправился доложить моему деду о том, что они готовы. Скоро он вышел и стал на больших ступенях перед величественной колонной, поддерживавшей притолоку, и, выпятив вперед бороду – словно нос военного корабля, – прокричал:

– Бог шествует!

Все повалили со двора. Я вытянул шею, чтобы посмотреть, однако в этот самый миг явился личный слуга моего деда и спросил у служанки матери, готов ли господин Тесей сопровождать царя.

Я предполагал, что буду находиться при матери. Так, по-моему, думала и она сама. Однако она велела передать отцу, что я уже готов и меня можно позвать, когда я понадоблюсь.

В Трезене она была верховной жрицей Матери Део. Во времена предшествовавшего нам берегового народа этот сан сделал бы ее самовластной царицей, и, если бы мы совершали жертвоприношения у «камня скорби», никто не шел бы впереди нее. Но Посейдон – супруг, а значит и господин Матери Део, и в день его празднества мужи идут первыми. Поэтому, услыхав, что мне предстоит ехать с дедом, я почувствовал себя взрослым.

Я побежал на стены, выглянул между зубцов и оттуда увидел, за каким богом следуют люди. Они выпустили на волю царь-коня, и он, вольный, несся по равнине.

В нижнем селении все тоже приветствовали его. Конь бежал через общинное поле, ломая высокие колосья, но никто не поднимал руки, чтобы остановить его. По бобовому и ячменному полям он направился было к поросшему оливами склону, однако там стояли мужи, и конь повернул.

Пока я следил за ним, внизу, в опустевшем дворе, загрохотала колесница моего деда. Я вспомнил, что мне предстоит поездка в ней, и заплясал на террасе от радости.

Меня проводили вниз. Эврит-колесничий был уже на своем месте, замерший словно изваяние – лишь мышцы на руках чуть подрагивали, удерживая коней, – в короткой белой тунике и кожаных поножах, длинные волосы перевязаны на затылке в пучок. Он поднял меня на колесницу, и мы стали ожидать деда. Мне не терпелось увидеть его в доспехах, потому что в те дни он был еще высок. Последний раз я гостил в Трезене, когда деду исполнилось восемьдесят; он сделался легким и сухим, как сверчок, поющий у очага. Я мог бы легко поднять его на руки. Он умер через месяц после смерти моего сына, когда ничто более не удерживало его на этом свете. Но в ту пору он был рослым мужчиной.

Дед вышел наконец в своем жреческом облачении и с лентой на голове, в руке его оказался скипетр, а не копье. Взявшись за поручень, он поднялся на колесницу, вставив ноги в опоры, и велел трогать. Мы загрохотали по мощеной дороге, и, даже если бы у него на голове не было лент, всякий, без сомнения, признал бы в нем воина. У него была непринужденная осанка опытного солдата, привыкшего, стоя в колеснице с оружием в руках, ехать по бездорожью. Когда мне случалось сопровождать его, я всегда стоял слева; дед вышел бы из себя, если бы кто-то оказался перед его копьеносной десницей. И тень отсутствующего щита как бы хранила меня.

Увидев безлюдную дорогу, я удивился и спросил у деда, куда все девались.

– Они в Схерии,[6] – отвечал дед, придерживая меня за плечо на колдобине. – Ты будешь присутствовать при обряде, потому что тебе самому скоро предстоит служение богу в качестве одного из его слуг.

Новость удивила меня. Я попытался представить себе, в чем состоит это служение, и вообразил себя расчесывающим ему челку или ставящим перед ним амброзию[7] в золотой чаше. Но он был и Посейдоном синекудрым, гонителем бурь, и огромным черным земным быком, которого, как я слышал, критяне кормили юношами и девушками. И спустя некоторое время я спросил у деда:

– А долго ли мне придется провести в святилище?

Он поглядел мне в лицо и рассмеялся, а потом взъерошил волосы на моей голове большой ладонью и ответил:

– По месяцу за один раз. Ты будешь служить при святилище и священном источнике. Настало твое время исполнить свои обязанности перед Посейдоном, твоим божественным отцом. Поэтому сегодня, после жертвоприношения, я совершу над тобой обряд посвящения. Не забудь о почтении к богу, стой смирно, пока тебе не скажут, и помни: я – рядом.

Мы подъехали к броду через пролив. Я уже мечтал, как мы, вздымая брызги, покатим в колеснице по воде; однако нас ждала лодка – чтобы не замочить торжественных одежд. На другой стороне мы вновь поднялись в повозку и некоторое время ехали вдоль калаврийского берега против Трезена. Потом мы повернули вглубь острова, в сосновый лес. Наконец копыта коней ударили по деревянному настилу моста, и колесница остановилась: мы подошли к небольшому священному островку возле оконечности мыса – перед ликом богов и цари ходят пешком.

Люди ждали. На поляне за деревьями виднелись яркие одеяния и венки, султаны на шлемах воинов. Взяв меня за руку, дед отправился вверх по скалистой тропке. По обе ее стороны рядами выстроились самые рослые юноши Трезена и Калаврии; их длинные, перевязанные на затылке волосы гривами ниспадали на плечи. Они пели, дружно выбивая ритм правой ногой, гимн Посейдону Гиппию.[8] В нем Отец коней уподоблялся плодородной земле; морской дороге, несущей на своей широкой спине корабли к безопасному дому; коню, чья голова и ярое око подобны заре, поднимавшейся над горами, чья грива – словно клочья пены, уносимые ветром с гребней морских бурунов; когда он бьет ногой, трепещут люди и города, низвергаются царские дома.

Я знал, что все это истинная правда, потому что крышу святилища перестраивали при моей жизни, когда Посейдон сокрушил ее деревянные колонны и несколько домов, расколол трещиной стены дворца. В то утро мне было не по себе; меня все спрашивали о здоровье, но я только заливался слезами. После подземного удара мне стало лучше. Тогда мне было четыре года, и с тех пор я почти забыл о случившемся.