Гнев закипел во мне. Он заполнил мое тело, мои конечности, я словно стал невесомым; а когда я прыгнул вниз, ярость, словно крылья, подхватила меня и отнесла туда, куда я не мог бы прежде допрыгнуть. Даже волосы мои стали дыбом, словно грива царь-коня. Я приземлился на ноги, распрямился и побежал, не ощущая под собой земли. Грабитель стоял с открытым ртом, уже наполовину расставшись со смехом. Когда я достиг его, он умолк.

Потом я обнаружил на своем теле отметины, оставшиеся от его зубов и ногтей. Но во время схватки не ощущал ничего, только заметил, что соперник мой не борец и привык полагаться лишь на свою дубинку. Поэтому я перехватил его руки, когда он потянулся к моему горлу, и перебросил через себя, использовав движение его собственного тела. Ошеломленный, он лежал, как только что лежал Дексий, запрокинув голову на край скалы. По-моему, он не понял, что происходит, пока не очутился в воздухе. Тут рот его снова открылся, но уже не для смеха. У края воды лежала огромная округлая глыба, похожая на черепаший панцирь; он ударился головой прямо о камень. Что ж, утесы там высокие.

Я отправился посмотреть, где упал Дексий. Он лежал на остром камне, и море уже перебирало складки его белой туники и рыжие кудри. Я спустился к нему – насколько сумел, – посыпал сверху землей, чтобы освободить душу перед дорогой, и обещал позже принести подобающие приношения. Во всяком случае, я уже совершил первое – то, в котором особо нуждаются убитые.

Кони поели, я запряг их, ощущая собственную неловкость по сравнению с умением друга, исчезнувшего, словно терновая ветка в огне. Я поднялся в колесницу и взял в руки поводья, ощутив, что это такое – остаться одному.

Чуть ниже по дороге ко мне обратился некто с изъявлениями покорности; человек этот сказал, что люди уже грабят дом разбойника Скирона,[45] только что убитого мной, и он готов провести меня к месту, где я смогу по праву потребовать свою долю. Я отвечал, что дарю эту добычу ему – если сумеет забрать ее, – и отъехал, оставив доброхота в унынии. Шакал не любит охотиться самостоятельно.

Это была моя последняя схватка на Истме. Или мне повезло, или люди избегали меня. К вечеру я выехал с перешейка и катил к Мегаре между морем и горами. Смеркалось, к востоку вставали черными громовыми тучами горы Аттики. Дорога пролегала в пустынных местах, где слышны были только волчий вой и жалобный крик кролика, пойманного лисой. В темноте дорога стала опасной для коней, и мне пришлось вести их в поводу.

Чтобы стать взрослым, мало доказать силу собственных рук. Теперь, когда никто не угрожал мне, я казался себе одиноким ребенком. Небесные боги явно забыли об этой темной и неровной дороге, оставив ее земным демонам, недружественным человеку. Тело мое ныло, я ощупывал раны и горевал о своем друге. Чтобы утешиться, я напомнил себе, что царь Мегары – эллин и родственник моего отца. Но меня окружала ночь, неблагосклонная ко мне, и я вспомнил, что после рождения не получил даже слова от своего отца, вспомнил Трезен, круглый очаг в Великом чертоге, успокаивающее пламя над просторным ложем из пепла, свою мать среди стайки служанок и лиру, переходящую из рук в руки.

Вдруг я услышал громкий лай собак и посвист, а за следующим поворотом, в лощине среди терновника, увидел костер. Его окружали шесть или восемь маленьких козопасов; старшему не было и тринадцати, а младшему исполнилось восемь или девять. Они пытались свирелями разогнать страх посреди полной призраков ночи. Завидев меня, они разбежались, попрятавшись среди коз; но, когда я позвал их, понемногу выбрались на свет, и я сел среди них, чтобы согреться.

Они помогли мне распрячь коней – уже представляя себя колесничими – и показали, где искать воду и еду. Я поделился с ними фигами и ячменным хлебом, они угостили меня сыром; расспрашивая, откуда я еду, они обращались ко мне почтительно – «господин». Повесть моя в полном виде не годилась для ушей мальчишек, ночевавших в столь уединенном месте: им и без того приходилось опасаться волков и леопардов. Но я показал им дубинку Скирона, которую взял с собой, и рассказал о его кончине, поскольку этим разбойником здесь явно пугали детей по ночам. Сидя или лежа вокруг меня, они поблескивали глазами из-под падавших на лоб густых прядей волос, издавали возгласы удивления и расспрашивали меня о том или ином месте, находившемся менее чем в десяти стадиях,[46] так, как мы бы с вами говорили о Вавилоне.

Ночь сгустилась. Я более не видел ни потемневшего моря, ни черных гор, лишь каменные стены расщелины, смутные очертания лежащих коз и кружок лиц возле огня, отполированные руками тростниковые свирели, желтые собачьи глаза, костяную рукоятку ножа да спутанные светлые волосы. Мне дали веток для ночлега, и все улеглись возле огня. Когда все они забились под два грубых потертых одеяла – копошась, словно щенки, стремящиеся поудобнее устроиться возле суки, – самый маленький, как последний в помете, остался снаружи. Я увидел, как он усаживается, подтягивая колени к подбородку, и укрылся краем плаща; от мальчишки пахло козьим пометом, и блох на нем было больше, чем на старой собаке, однако он все-таки был здесь моим хозяином.

Через некоторое время он сказал мне:

– Хорошо бы с нами всегда был муж. Тут так часто гремит гром или рычит лев, – и скоро уснул.

Я же лежал, бодрствуя, возле догорающего костра и смотрел, как по небу неторопливо шествуют звезды. «Быть царем, – думал я, – что это значит? Вершить правосудие, воевать за свой народ, посредничать между ним и богами? Конечно же, именно так».

Разбуженный блеянием стада, я проснулся на рассвете и умылся в ручье; хозяева мои с удивлением наблюдали за этой процедурой, сами они последнее омовение приняли от рук повивальной бабки. Теперь дорога сделалась легче и направилась в сторону моря. Скоро за узким проливом я увидел остров Саламин,[47] а вокруг меня простирались плодородные земли, фруктовые сады и хлебные поля. Дорога вела вниз к прибрежному городу, гавань его была полна кораблей. Купцы, которых я встретил на дороге, сказали, что передо мной Элевсин.

Приятно было снова увидеть город, оказаться в земле, знающей закон, а еще лучше знать, что это последняя остановка на пути в Афины. «Велю вычистить и покормить коней, – думал я, – а сам перекушу и посмотрю город». Но, подойдя к окраине города, я заметил, что вдоль дороги стояли люди, глядя на меня во все глаза, и городские крыши тоже усеяны зрителями.

Молодым людям свойственно преувеличивать собственную значимость, однако даже мне подобный прием показался удивительным. К тому же странно – столько народу, но ни один не подумал окликнуть меня или спросить новости.

Передо мной оказалась рыночная площадь. Я пустил коней шагом, чтобы не повалить палатки торговцев. Тут пришлось натянуть поводья: передо мной сплошной стеной стояли люди. Все безмолвствовали, женщины шикали на младенцев, стараясь утихомирить их.

В середине толпы прямо перед собой я увидел статную женщину, раб держал над ее головой зонтик от солнца. Ей было около двадцати; голова, увенчанная расшитой золотом пурпурной диадемой, отливала горячей медью. Возле нее стояла примерно дюжина женщин, подобно тому как придворные окружают царя; но ни одного мужчины рядом с ней не было, если не считать того, что держал зонт. Должно быть, жрица и правящая царица одновременно. Скорее всего, минойское царство. Этим именем береговой народ зовет себя в собственных пределах. И всякий знает, что новости среди них передаются куда быстрее, чем можно предположить.

Из уважения к ней я спустился с колесницы и повел коней в поводу. Она не просто смотрела на меня, она ожидала моего прихода. Когда я подошел ближе и приветствовал ее, вся толпа погрузилась в полное безмолвие, подобно людям, услышавшим, как сказитель настраивает лиру.