От тяжести грузовиков и фур, проносившихся по шоссе, капот «понтиака» подрагивал. Это стало особенно заметно, когда Грабовски развернул дорожную карту и стал изучать ее, водя пальцем по линиям, соединявшим небольшие городки, словно ждал, что сейчас проявится картинка, как на точечных рисунках.

На парковке появился явно сделанный по заказу «харлей-дэвидсон». Байкер, крутой орешек в джинсовой безрукавке, разрисованный синим тату от плеч до запястья, слез с седла. Грабовски схватил камеру и стал снимать. Но байкер все испортил, принявшись позировать.

Грабовски снова склонился над картой. Абрамс, потом Хейверинг, Джейнз, Блумфилд… из чего тут, спрашивается, выбирать? Кенсингтон, Литлфилд…

Он повел палец назад. Кенсингтон.

Грабовски улыбнулся. Сложил карту, спрятал камеру и сел в машину.

Люди специально платят, чтобы полюбоваться видом на море, но в такие дни, как этот, я искренне не понимаю, зачем им это нужно. Высокие угрюмые волны трутся о гальку, а там, внизу, серая пустота. Беспощадный прибой, бушующее море еще могут поднять дух. Но это глухое безразличие – самое худшее, что только можно представить.

В канун Нового года приехала Патрисия. Я старался убедить ее остаться в Лондоне с Джоном и ребятишками, но она настояла на своем. Я открыл бутылку шампанского, мы сели на балконе, завернувшись в одеяла, и стали смотреть в темноту.

– Брайтон прелестен, верно? – сказала она. – Но море, возможно, тебе не на пользу.

– Ради Бога, Пат, – вздохнул я.

Она заплакала. Я извинился.

Она хочет, чтобы я перебрался обратно в Лондон и жил с ней. Очевидно, Джон с ней согласен, как и мои племянница и племянник. Я все свалил на работу, сказал, что мы, историки и писатели, нуждаемся в полной изоляции. Что нам необходимо оставаться наедине со своими мыслями.

Похоже, она немного приободрилась.

Но я почти не продвигаюсь вперед.

Вчера работал весь день, а результат никчемен. Двести слов по поводу договора Клейтона-Бульвера и весьма поверхностные рассуждения о полемике относительно бельгийских репараций… Мыслями я совсем в другом месте.

«Иллюзии конфликта. История англо-американской дипломатии» доктора Лоуренса Артура Сеймура Стендинга».

Как звучит? Скучновато?

Мое великое произведение. Мое наследие. Мое единственное дитя.

Девять лет беременности и созревания плода, и ребенок, вне всякого сомнения, окажется мертворожденным. Если роды вообще состоятся.

В декабре приехал Том и повел меня на ленч. Я сказал, что в рукописи уже семьсот страниц. Он и глазом не моргнул.

– Вот здорово! – воскликнул он. – Мы устроим вечеринку в «Карлтоне»… нет, в «Реформе». А может, и в «Гаррике». Где пожелаешь!

Ублюдок! Надеется, что я умру, не успев закончить книгу, и тогда можно не выполнять условия контракта.

Работал над своей «био», как ее настойчиво называет Том.

Лоуренс Стендинг родился в Норфолке в 1944 году, учился в Мальборо-колледже и Тринити-колледже, а также в Оксфорде, где получил диплом с отличием и степень бакалавра истории. После окончания университета работал в министерстве иностранных дел и служил на разных должностях в многочисленных странах, включая Турцию, Бразилию, Германию и Японию. (Может, разбавить фактические данные, упомянув о короткой карьере шпиона?) В 1980-м уволился из МИДа, чтобы стать личным секретарем принцессы Уэльской, пост, который сохранял до 1986 года. Но продолжал оставаться ее неофициальным советником до безвременной гибели принцессы в 1997 году. В 1987 году Лоуренс вернулся в академию, где получил степень доктора англо-американской истории и стал старшим преподавателем в колледже Лондонского университета. Лоуренс всегда считался заядлым спортсменом: был членом команды Оксфорда по крикету, бегал почти каждый день, пока в марте 1997 года врачи не обнаружили у него неоперабельную опухоль мозга. Умер в 1998-м. Умер в 1999-м. (Ненужное вычеркнуть.)

Еще один потраченный впустую день. Возился с «био». Ощущение такое, будто писал собственный некролог.

Поехал на плановый осмотр к доктору Пател, хотя, честно говоря, особого смысла не вижу.

– Апатия – типичный симптом для фронтальной опухоли головного мозга, – изрекла она. – Испытываете ли вы также приступы агрессии, раздражения, неспособности сдержаться?

– Занимайся своими гребаными делами, сука. И не лезь в мои, – ответил я.

Разумеется, ничего такого я не ответил. Не уверен, что доктор Пател сможет оценить шутку.

Я дал ей полный отчет о своих головных болях, тошноте, смазанном изображении в левом глазу. Сказал, что больше не различаю запахов. Она все это записала.

Все, о чем я хочу написать…

Что еще имеет значение?

Да и что вообще я сделал значительного в своей жизни?

Что мне мешает? Если я закончу все это (закончу и сразу избавлюсь), может, сумею снова сосредоточиться. Давай же, Лоуренс, дурень ты этакий!

Я собираюсь повидаться с ней в последний раз. В марте. Пока я еще не слишком ослаб и могу куда-то ехать. Все устроено. Я полечу в Вашингтон, чтобы «продолжить свои исследования», а там возьму напрокат машину или найму водителя, если возникнет необходимость.

– Обещаю, что, если не приеду в назначенный день, это будет означать только одно, – сказал я.

– О, Лоуренс! – воскликнула она и взяла меня за руку.

В этой области у нее немалая практика. Держать руку умирающего… такой жест никогда не сделает ее святой, зато поможет ей завоевать репутацию ангела в этом бесчувственном мире.

Или это из-за опухоли я так апатичен? Понятия не имею. Знаю только, что, когда пишу этот абзац, чувствую себя живым.

Давай, Лоуренс, продолжай. Это вовсе не предательство.

Синтия приходит убирать в доме. Она никогда не касается моих бумаг. Я ее вышколил. С друзьями я вижусь только на ресторанных ленчах и очень редко. Иногда на ужинах в чьем-нибудь доме. Они расспрашивают о книге с таким чертовым тактом, с такой сочувственной деликатностью, такими негромкими голосами, словно именно книга служит причиной моего медленного умирания.

Однажды приехала Гейл. Трудно поверить, что когда-то мы были почти помолвлены. Кто еще навещает меня? Только Патрисия, которая, нужно сказать, может поддаться соблазну прочитать мой дневник, если найдет его на столе. Узнать, правда ли то, о чем говорят до сих пор? Что я никогда не «признавался в своей истинной сексуальной ориентации»…

Возможно, она слышала также другую, очень распространенную сплетню о том, что я, работая в Кенсингтонском дворце, спал с хозяйкой. Не то чтобы Патрисия когда-либо упоминала о том или другом даже в шутку.

Конечно, она способна сунуть нос в дневник, но прочтет ли когда-нибудь семьсот страниц рукописи, пока я в ванной или в туалете? Успеет ли нечаянно наткнуться на эту вставку? Никакой надежды.

Ну что, убедил себя? Дал себе разрешение? И чего ты ждешь?!!

От шести месяцев до года. Так утверждает доктор Пател. Это отведенный мне срок.

– Хотя, – повторяет она, – предсказать точнее невозможно, и я неизменно отвечаю, что мне все понятно. Это помимо тех десяти месяцев, которые я уже прожил с тех пор, как мне поставили диагноз. Только тридцать процентов таких, как я, живет сверх крайнего срока. Четырнадцать процентов дотягивает до пяти месяцев. Бывают и счастливые ублюдки, которые спокойно существуют целых десять лет. Моя опухоль имеет более высокую степень, чем у них.