Янов не нужен никому. Янова не хочет знать ни Ельцин, ни Шаталин, ни Шеварднадзе, к которым он обращался со своими идеями о “политике соучастия”. Он их жаждет, они его нет. Похоже, что даже политические майклы-джексоны вроде И.Хакамады (написавшей предисловие к книге Янова вроде как из милости) особенно его не привечают. У тех и других и без Янова есть свое “соучастие”, им посредники не нужны.
Янов не нужен ни евреям, ни юдофобам, хотя и пытается разговаривать и с теми, и с другими. Первые его боятся (как бы не засветил их перед вероятными погромщиками), вторые, вероятно, презирают. Он страшно обижен на всех, кто не признал в нем великого ученого и общественного деятеля. Америка-то признала! Только Янов не видит, что это признание в прошлом, что Билл с Борисом и без него большие друзья.
Янов ослеп без потери зрения. Он смотрит через океан на Россию и не видит ее, не понимает ее. Проглядев все глаза в своих тщетных попытках подогнать действительность под содержание собственной головы, Янов перестал видеть что-либо даже у себя под ногами. Он не знает ни Запада, ни России. Он не видит неприличности своих саморазоблачений — этакого демократического стриптиза. Его опусы интересны только тем, кто хочет сам пугаться и других пугать. В крайнем случае — коллекционерам политических патологий.
Академический маразм (Д.Лихачев)
Есть в “активе” российского либерализма и еще один старичок-боровичок, отличный от прочих подобных тем, что по слабости начал подписывать разные малоприличные воззвания, а потом еще что-то залопотал против попыток выразить национальную идею, будто вспомнив, что не все еще сделал в своей жизни.
Академик Лихачев, которому исполнилось 90 лет, так отреагировал на вопрос, относящийся к необходимости для русской нации “единой консолидирующей идеи”:
“Все это крайне опасно!.. Нигилизм разовьется. Государство должно быть деидеологично. А вооруженное какой-то, пусть самой правильной идеологией, оно опасно, потому что становится нетерпимым к чужой идеологии. В государстве должно быть много идеологий. Так же, как не должно быть одного ислама. Почему Русская Православная Церковь потеряла столько своих приверженцев? Потому что в ней видели воплощение императорской государственной идеологии. Самодержавие и православие не должны быть рядом. Государство пусть стоит с алебардой на площади и следит, чтобы не грабили подданных.
Если не хватает своих идей — пожалуйста, приобретайте “за свой счет” чужие, заимствуйте. Но стоит ли пренебрегать собственным богатством? У нас есть блестящие философы, у нас живопись, музыка, близкие к религии. Когда я слушаю “Хованщину” или “Град Китеж”, меня охватывают почти религиозные чувства. Но когда я вижу: весь первый ряд в театре заполнен людьми, украшенными орденами, эполетами, с кортиками воинственными, восхищающимися одномерностью идеологии, идущей со сцены, я легко представляю их марширующими по улице. Разве это не так? Поэтому я противник любой идеологии — сегодня она таит в себе страшную опасность… Всякая идеология ведет к деспотизму” (“Век” № 46, 1996 г.).
Простим почтенному старцу, который является специалистом в области языкознания, что он на десятом десятке своей жизни отождествляет идею с идеологией, национальную идею с государственной идеологией, что после 80 лет господства в России марксизма-ленинизма он позволил себе такое обобщающее умозаключение: “всякая идеология ведет к деспотизму”.
Но “простить” не означает “согласиться”.
Если бы академик развил свои размышления по указанному предмету, то он наверняка вспомнил, что точно такую же позицию занимал двумя столетиями ранее генерал Бонапарт, ставший императором Наполеоном I. Для г-на Лихачева французский император “тоже тиран — но умница, потрясающе образованный человек”. Потрясающе образованный капитан артиллерии, сделавший за 10 лет необыкновенную карьеру, считал любую идеологию опасной для империи, а идеологов — своими злейшими врагами. Означает ли принципиальное отрицание идеологии со стороны Наполеона, что во Франции отсутствовал деспотизм? Ничего подобного. Деидеологизированность наполеоновского режима ничуть не препятствовала тому, чтобы он являл собой пример откровенной, принципиальной, последовательной деспотии.
Государство может быть деидеологизированным, как первая французская империя, и одновременно находится в условиях деспотического режима, следовательно, не исключено и противоположное соотношение — народовластие в условиях идеологизированности. Одно никоим образом не препятствует другому.
Если оставить за скобками духовную жизнь общества, останется одна только технология господства одной части общества над другой. В технологическом отношении власть в государстве ничем не отличается от власти в банде или воровской малине. Стоит избавить картину общественных отношений раннего средневековья от поэтических и романтических красок, появившихся на живописных и литературных полотнах в эпоху Возрождения, получится ничем не прикрытое насилие, власть, которая использует силу в качестве своего единственного аргумента. Бароны, герцоги, графы и тому подобные субъекты, заполонившие Европу, представляют собой на современном языке главарей какой-нибудь солнцевской, люберецкой или чеченской группировок.
В какой момент предводители средневековых вооруженных банд перестали быть обыкновенными грабителями, насильниками и убийцами? Как только их внутренний мир оплодотворили духовные формы и прежде всего религиозные. В подлинном смысле этого слова Европа вновь вступала на путь цивилизационного развития, после того как прекратила свое существование Западно-Римская империя, лишь когда европейское рыцарство приняло участие в крестовых походах, событии, целиком опиравшимся на духовные идеалы, после которых историю новых европейских народов можно уподобить истории идей, а не истории криминальных деяний.
Отношения, свойственные варварскому периоду развития, становятся на путь цивилизованных отношений, а обыкновенное насилие превращается в государственные отношения, как только общество приступает к освоению духовного мира человека, как только оно начинает жить не только материальными, но и духовными интересами.
Разве идеи сами по себе угрожают человечеству? Общество обречено на “нигилизм”, если, сосредоточившись лишь на материальной стороне жизни, оно попытается исключить область идеальных интересов. Человек, который не исповедует “идеологию” — дикарь, нация без “национальной идеи” — сброд. Такой оборот дела действительно “крайне опасен”, поскольку его результатом является регресс, движение вспять.
Не надо далеко ходить, чтобы увидеть последствия “деидеологизации”. Страной без господствующей идеи, но с множеством “идеологий”, является современная Россия. При этом г-н Лихачев никак не может понять, что все то, что его ужасает в современном положении страны, ее культуры, является закономерным результатом игнорирования властью национальной государственной идеи, которая пока что неестественно терпима к “чужой идеологии”, а также появление граждан, разум которых не обременен никакой “идеологией”. С мнением почтенного мэтра, названного в связи с его юбилеем в “демократической печати” ни с того ни с сего “совестью нации”, спорить бесполезно, поскольку ни одно из его умозаключений не соответствует природе общественного и прежде всего русского развития.
“Не бойтесь множества идеологий, но страшитесь, если в России появится национальная идея”. Такова суть академических откровений, активно внедряемых в сознание русского общества. В этом стоит разобраться подробнее.
Интервью академика, с которого мы начали, имело редакционный заголовок: “Русский человек по-детски доверчив”, что не соответствовало самому тексту. Г-н Лихачев говорил о “страшной доверчивости русского человека”, считая ее “национальной чертой” русских, которая постоянно заводит их в тупик, вызывая не “бунт и революцию, а лишь робкие сетования”.
Академик отстал от действительности по крайней мере на восемь лет. Он не заметил, что в России идет революция, что русские давно отказались от робких сетований, приступив к решительному преодолению отжившего прошлого (хотя помути и вляпались в демократию). В отличие от мифического пролетариата, которому нечего было терять, русские могут потерять шестую часть мира, освоенную ими за более чем две тысячи лет своего цивилизационного развития. И если им что-то и мешает, так это недостаточная радикальность в действиях, отсутствие ясного понимания цели революции и ее стратегии.
