Ж. — Ароматные?

Г. — Да. Простыни расстилаются на залитом солнцем газоне, а когда затем их вносят обратно в дома, они остывают до комнатной температуры, однако тепло, жар не исчезают, а выходят из них солнечным ароматом.

Ж. — Ну, хорошо... Как вы были одеты в вечер свидания?

Г. — Мы ели на ужин лангуста. С белым вином, которое было янтарного цвета (непонятно тогда, почему его зовут белым?)... Когда я была девочкой, самым острым моим тайным желанием было зажать в ладони огонь — эти завораживающие красные язычки пламени, расцветающие на тлеющих углях...

Ж. — А зеленое, с желтыми языками пламя керосиновых горелок?

Г. — А голубые, изысканно одинаковые язычки над газовой конфоркой? Жидкий янтарный огонь в моем бокале — я хотела наполнить им себя в тот вечер, но не могла пить с ним наравне, так как перед выходом из дому приняла успокоительное. Меня терзает страх умереть однажды от неосторожного обращения с лекарствами.

Ж. — Алкоголь с транквилизаторами — как красный свет для машин.

Г. — Время до этого ужина тянулось бесконечно, и я приняла двойную, а может и тройную дозу. Так что когда мы вошли в ресторан, глаза у меня слипались и все плыло. Он тут же не преминул спросить, отчего у меня такой усталый вид. Я ответила, что целый день работала, и попросила его описать свою жизнь в Буэнос-Айресе, этом недоступном моему пониманию городе. Он пил вино, ел мало, больше говорил — о своих проектах, о значимости происходящих в аргентинском изобразительном искусстве процессов. Я чувствовала, что глаза мои помимо воли слипаются, и старалась изо всех сил внимательно вслушиваться в слова Лео, однако тяжесть моих смежающихся век усиливалась гипнозом его губ, рта, усов, двигавшихся в такт речи, растягивавшихся и вновь возвращавшихся в прежнее русло, и глаз, взгляд которых приковывал меня к высокой спинке стула в этом просторном зале ресторана, отделанном под ренессанс...

Ж. — Опишите мне его рот.

Г. — Боюсь, мне не избежать в этом случае банальности: рот его был чувственным.

Ж. — И вскоре вы все-таки уснули.

Г. — Да, так и случилось. Покуда он говорил и смотрел мне в лицо, мне удавалось держать глаза открытыми, но стоило ему опустить взгляд, чтобы извлечь сигару и раскурить ее, — как это мгновение оказалось для меня роковым.

Ж. — Кто вас разбудил?

Г. — Метрдотель. Лео расплатился и ушел. В ресторане уже никого не осталось. Из кухни пришел мойщик с ведром воды и задул светильник.

Ж. — Кто вас проводил до дома?

Г. — Несколько дней спустя я получила заказное письмо из Буэнос-Айреса. Не упоминая об инциденте в ресторане, Лео попросту осведомлялся, укладывается ли в мои ближайшие планы приезд в Буэнос-Айрес для обсуждения моего участия в фестивале в Сан-Паулу... Простите, вы не боитесь, что наша бестактная болтовня может разбудить Лео?

Ж. — Мы можем говорить шепотом.

Г. — Я ответила ему, что приеду, не называя конкретной даты. Уже по приезде, разместившись в отеле и осторожно сложив свои тщательно упакованные работы, я позвонила ему по телефону. Через двадцать минут кто-то, проскользнувший незамеченным мимо консьержки, загромыхал в мою дверь. Я открыла, не в силах от волнения вымолвить ни слова. Это произошло вчера.

Ж. — Как вы были одеты на сей раз?

Г. — Я только успела вымыть голову и обмотала волосы белым полотенцем, на манер тюрбана. На мне был вот этот халат, который теперь валяется на полу, махровый, цыплячье-желтый — цвета, который так гармонирует с загаром.

Ж. — И в дополнение к этому наряду — ваши неизменные темные очки...

Г. — Ни один из нас не произнес ни слова. Так мы и стояли в молчании, покуда он не произнес: «Впустите меня. Если меня заметят стоящим в коридоре, то вышвырнут на улицу». Он переступил через порог. Обнял меня. Поцеловал. Я не сопротивлялась. В течение нескольких минут мы, стоя возле двери, целовались, не в силах оторваться друг от друга. Не вынеся возбуждения и наслаждения, я, наконец, отняла свои губы от его и уткнулась лбом ему в плечо. Тюрбан мой развязался, и полотенце соскользнуло на пол. Он хотел было вновь поцеловать меня, но я не поднимала лица. Он жадно искал мои губы. Я уклонялась. Он распалился. Я попыталась высвободиться из его объятий. Он в ответ стиснул мне кисти своими огромными ладонями, завел мои руки мне за спину и прижал меня к себе с неистовой страстью. Силы его намного превосходили мои, однако я продолжала упираться. Он стал целовать мне шею, все ниже, ртом и подбородком стягивая край халата, покуда не обнажилось плечо, затем добрался до груди. Неожиданно силы его точно утроились, он поднял меня, как пушинку, и опустил на кровать. Я чувствовала себя обессилевшей, но не знала, как бы достойнее капитулировать. Я лежала без движения. Он снял пиджак и начал развязывать галстук, не сводя при этом с меня глаз. Это было чудесно. Я закрыла глаза, чтобы навсегда запечатлеть в памяти этот переполненный желанием взгляд, и больше не открывала их. Я слышала звук его шагов, направившихся к окну, шум опущенных жалюзи, затем вновь шаги — на этот раз приближающиеся ко мне. Открыв глаза, я обнаружила, что он в упор смотрит на меня. Он хотел было снять мои очки, но я попросила не трогать их. Он стянул с меня халат и долго не мог расстегнуть внутреннюю пуговицу на поясе. Наконец, ему это удалось, он раздвинул мне ноги и принялся ласкать самое мое интимное место... Попытайтесь выхватить из огня занявшиеся, искрящиеся, переливающиеся золотистым и багровым четвертушки поленьев или сжать в ладони самый высокий и яркий язык пламени — боль от полученных ожогов будет столь сильной, что, мигом забыв об этой только что соблазнявшей вас красоте, вы с криком отпрянете прочь. Но что делать, если ты безнадежно запуталась в зарослях ежевики и не в силах вырваться из объятий двух дубовых суков — или рук? Остается лишь ждать, когда горящая кожа дотлеет и рассыпется...

Ж. — Отчего вы замолчали? О чем вы сейчас думаете?

Г. — Вспомнилась любопытная подробность. Стиснутая в его объятиях, я подумала, что красотой своей он обязан мне — тому, что я когда-то, в Институте Леонардо да Винчи создала его идеальный портрет.

Ж. — Продолжайте.

Г. — Он спросил, нравится ли мне. Я побоялась сказать правду: что обожаю его с самой первой нашей встречи. И промолчала. Он, также не произнося больше ни слова, закурил сигарету. Чуть погодя оделся и ушел.

Ж. — И сегодня пришел опять...

Г. — Когда стальные костяшки его пальцев вновь забарабанили в эту дверь, меня всю, от головы до кончиков пальцев, охватила дрожь.

Ж. — Хорошо, но сначала расскажите, пожалуйста, чем вы занимались в промежутке между вчерашним и сегодняшним его приходом.

Г. — Спала, много часов подряд, то и дело просыпаясь от полной иллюзии, что он здесь, в номере, и может обидеться и уйти, если я сейчас же не начну занимать его разговором и показом чего-нибудь, что было бы ему интересно. Кроме того, несколько часов провела в ванне. А сегодня утром сходила в парикмахерскую.

Ж. — Сегодняшние ваши любовные утехи были более или менее бурными, чем вчера?

Г. — Помню, когда я посетила Сан-Франциско, мне с трудом верилось, что этот современный, лучащийся золотом город возведен на руинах, оставленных ужасным землетрясением.

Ж. — Последний вопрос мне будет столь же сложно сформулировать, насколько вам — просто ответить на него. Как бы это поудачнее выразить?... Мужчина, идя по улице или сидя в салоне и ведя интимную беседу, создает себе образ, который не всегда совпадает с другим, плотским образом, являемым им в спальне, наедине с вами...

Г. — Понимаю.

Ж. — Или скорее так: тот мысленный образ Лео, который сложился у вас, гармонирует или находится в противоречии с его плотским образом?

Г. — Я отворила дверь, и он вошел, отводя взгляд. Я спросила, не выпьет ли он со мной за компанию чаю (как видите, в этом отеле каждый номер оборудован чудесной кухонькой). Он ответил, что да, и отдал мне зонт и плащ, которые я у него попросила. Затем спросил, не хочу ли я куда-нибудь сходить — например, на выставку или в кино. Я ответила — стоя к нему спиной, так как была занята приготовлением чая, — что в этом городе нет ничего, что бы меня особенно интересовало. Обернувшись, я увидела, что он, почти раздетый, стоит посреди комнаты, а у ног его лежат брошенные на пол брюки, пиджак, ботинки и жилет; теперь он развязывал галстук. Такая наглость возмутила меня, и я приказала ему немедленно одеться. Он рассмеялся и снял трусы. Я не успела вовремя отвести взгляд и увидела его напрягшийся от возбуждения фаллос, который при свете дня ужасал своими размерами, подумала о своих органах, еще ноющих после вчерашнего нападения, и невольно вспомнила картинку из своего учебника то ли для третьего, то ли четвертого класса, где были изображены колодки, зажимы и прочие орудия, которыми испанские колонизаторы пытали патриотов-креолов, чье восстание было подавлено в 1810 году. Он набросился на меня и с силой приник к моим губам. Я не отважилась криком позвать на помощь коридорных, но продолжала сопротивляться (ибо я решила про себя, что ни один мужчина не станет уважать женщину, покорно позволяющую силой овладеть собою), покуда сила в моих руках не иссякла. До тех пор сопротивление мое было скорее морального порядка, однако когда я почувствовала, как пот градом струится с него, меня захлестнуло настоящее отвращение, заставившее меня содрогнуться. Но перед лицом своей беззащитности все, что я могла, — это расплакаться. Рыдания сотрясали меня, словно порывы ветра — мертвый листок. Своими неумолимыми руками он раздвинул мне ноги. Я слабо, еле различимо взмолилась не делать этого. Остальное мне вспоминается как сквозь туман. Возможно, страх боли привел меня в полуобморочное состояние. Знаю лишь, что, вновь придя в чувство и ощущая, как он тихо, осторожно проникает в меня, я насилу сумела отыскать собственные руки — раскинутые крестообразно в стороны — и обнять ими его торс. Спина его была мокрой от пота. Я нащупала свободный край простыни и вытерла его. Он нежно поцеловал меня, и мы больше уже не разнимали своих уст. Я надеялась, что вот сейчас он оторвет свои губы от моих, и я скажу ему, — отвечая на его вчерашний вопрос — что люблю его. Но так и не смогла произнести ни звука. Сладкая волна экстаза накатила снизу, захлестнув по горло. Я широко распахнула глаза и увидела его ресницы, висок, прядь темно-русых волос.