Г. — Вы уверены в том, что говорите?
Ж. — Не будем отвлекаться. Пожалуйста, продолжайте свой рассказ.
Г. — Так на чем я остановилась?.. Ах, да: напившись вволю степного ветра и одиночества, он возвращается в город, сумев избежать встречи с богатой и эгоистичной невротичкой, женой его лучшего друга, которая строила на него планы и потому уговорила мужа пригласить Лео к ним в поместье на выходные... но, слава Богу, для него все уже позади: пора запрягать двуколку и отправляться в долгий путь к железнодорожной станции. И вот уже вагон, постукивая колесами, катит через пампу, везя Лео назад, в его темницу из бетона, уличного движения, мигающих огней и тщеславия — в эту столицу Аргентинской Республики, полное название которой Санта Мария де Буэнос Айрес[28], город, задыхающийся от ядовитых газов. Лео, любимца слишком многих женщин и объект зависти слишком многих мужчин... Так я представляю себе твои дни и ночи, до моего вторжения в ход твоей жизни... Но вернемся к нашему герою: мы оставили его в субботу, и остаток дня он, должно быть, посвятит, запершись в библиотеке, штудированию мэтров искусствоведения — своей возвышенной страсти...
Ж. — «Возвышенной» — стало быть, у него имеются и низменные?
Г. — Да. Тот, кому нравится причинять страдания, питает слабость к помещениям без окон, в которых лица полузадохнувшихся людей приобретают фиолетовый оттенок. Вы этого не знали?
Ж. — Я начинаю лучше понимать вас, Гладис. Настолько, что могу представить, во что бы вам хотелось быть одетой, когда он однажды постучал в вашу дверь. Вы бы хотели носить костюм пастушки — так, сентиментальные воспоминания — дрезденской фарфоровой пастушки, обретшей человеческую плоть — темно-золотистую кожу, просвечивающую сквозь кисейный наряд... Намек и соблазн прозрачной кисеи...
Г. — Сравнимой лишь с искушенной хитростью кружева. Это так. Выбранное мною одеяние могло сравниться белизной с камелиями...
Ж. — В то время как по краям белый цвет переходил в почти оранжевый.
Г. — Пока вы угадываете точно. Продолжайте...
Ж. — И дополнялось все это великолепным отсутствием драгоценностей.
Г. — Ошибка: их на мне было в изобилии. Я отворила дверь и впустила его.
Ж. — Дверь чего — этого гостиничного номера?
Г. — Нет, моего коттеджа в Плае Бланке. Мои молодые знакомые рассказали ему про меня, и он приехал специально, чтобы познакомиться со мною. Едва удостоив меня взгляда, он попросил показать ему мои произведения. Он внимательно все просмотрел и выслушал, а под конец сообщил, что выбор его остановился на мне и я буду представлять страну на следующем фестивале в Сан-Паулу. Засим взглянул на меня в упор, ожидая увидеть на моем лице выражение Золушки, которой выпало сказочное счастье. Однако не увидел ничего, и мне это не стоило ни малейшего усилия: после того, как в мою дверь только что вошел единственный близкий мне человек, Сан-Пауло казался уже чем-то совершенно неважным. Единственное, что теперь имело для меня смысл — это провести остаток жизни подле этого мужчины, любуясь им. Но тут и коренится противоречие: я способна охватить Лео взглядом целиком, лишь когда он смотрит на меня...
Ж. — Какой взгляд у Лео Друсковича?
Г. — Не знаю... Словно какой-то циклон отрывает меня от земли и несет в неведомые края, где меня настигают некие тучи, которые читают мои мысли и могут наэлектризовать, или убить, или возродить к жизни. Не могу объяснить.
Ж. — Нет, пожалуйста, мне нужно это знать.
Г. — Абзац. Сей несравненный критик счел меня, видя такую реакцию, натурой неколебимой, цельной и глухой к посулам судьбы и ощутил, как восхищение его моим творчеством удвоилось.
Ж. — Вы можете вспомнить, что он сказал?
Г. — «Должно быть, вы плохо меня расслышали: я возглавляю комиссию, отбирающую работы для показа на фестивале в Сан-Паулу, и только что объявил, что избрал вас представлять на нем Аргентину». Я — бесстрастно, не в силах оторвать взора от волнистых волос, нежно обрамляющих его бычью шею, — ответила, что прекрасно его расслышала. Он заговорил вновь: «Не понимаю. Почему вы не прыгаете от радости? Не визжите?» Я взглянула на его руки — нет ли на пальце обручального кольца. Нет, его не было. Захваченная мыслью о том, что этот ухоженный, могущественный, красивый, темпераментный, невротичный, таинственный мужчина, в чьих руках находится моя артистическая судьба, пока не встретил идеальную спутницу жизни, — я прослушала его реплику и не ответила. Это вывело его из себя: «Повторяю: почему вы с таким безразличием отнеслись к представившейся возможности? Отказ этот я могу оправдать лишь в том случае, если он вызван творческой одержимостью, нежеланием прерывать работу». Он сам подсказывал мне ответ: «Да, именно поэтому. Как раз сейчас мне очень хорошо работается, и я бы не хотела прерываться». Он повернулся кругом и исчез, грохнув дверью так, что я и мои творения задрожали. Естественно, в ту ночь я не могла сомкнуть глаз, и еще не начало светать, как я уже была на берегу в поисках сора для новых работ. Далеко в море тускло мерцали огоньки рыбацких баркасов, на мокром песке валялись ржавые консервные банки, а на фоне дюн вырисовывалась какая-то тень и рдел сигналом тревоги огонек сигареты. Меня начала колотить нервная дрожь. Тень двинулась с места и стала приближаться. Должно быть, какой-нибудь полоумный, невротик — пронеслась испуганная мысль — кто еще мог в такой час бродить по пляжу. Я крепко сжала в руке только что найденный заостренный камень, единственное мое оружие. Бежать было бессмысленно. Дрожь усилилась, я уже не владела собственным телом. Тень остановилась. В темноте вырисовывались светлые брюки, верхняя половина тела одета была во что-то более темное, под которым, однако, угадывались налитые животной силой мышцы. Камень со стуком выпал из моих ослабевших пальцев. Я безмолвно молилась, чтобы этот тип отпустил меня с миром или чтобы кто-нибудь показался на идущей вдоль берега дороге. Я бросила быстрый взгляд в оба ее конца, но в поле зрения не было ни единой живой души, ни одной машины. Сильный мужчина в состоянии голыми руками свернуть слабую женскую шею. В металлическом кольце его пальцев шейные позвонки разлетятся, точно хрящики, и кожа треснет и поползет, как бумага. А затем это чудовище, чьи глаза в отвратительных бородавках почти не открываются, прижмется к агонизирующему телу своей омерзительной липкой кожей... Все это молнией пронеслось в мозгу — и в этот момент начинающийся новый день прорвал тьму первым рассветным лучом. Яркость огонька сигареты словно убавили, и зловещая тень обрела очертания и краски Лео Друсковича. Черты, полные силы, и краски, милые глазу.
Ж. — Как на пейзажах Ниццы кисти Анри Матисса?
Г. — Полупрозрачные, насыщенные белизной тона. «Вы сама собираетесь нести домой такую тяжесть? Если позволите, я помогу вам». По дороге мы разговаривали о хорошей погоде, стоящей на побережье. Дойдя до дома, остановились возле двери и замолчали. Я, боясь какой-нибудь нелепой выходки со стороны матери, не отважилась пригласить его в дом выпить чего-нибудь горячего. Он отвел взгляд от моего лица, с огорченным и вместе упрямым выражением ребенка, получившего взбучку за какую-нибудь провинность, и распрощался, пригласив меня вечером поужинать вместе. Я повалилась на кровать, даже не вынув из сумки принесенной добычи. Мне не давал покоя вопрос: что он делал на берегу в такую рань? Ненадолго задремав, я проснулась в непонятной тревоге и тщетно попыталась заснуть опять. На сей раз сон бежал от меня из-за самого что ни на есть легкомысленного волнения: я ума не могла приложить, как одеться к вечернему ужину. Гардероб у меня практически отсутствовал, а в этот вечер так хотелось блистать в роскошном наряде.
Ж. — А что в вашем понимании «роскошный наряд»?
Г. — Мое представление о роскоши, среди прочего, включает возможность спать до полудня, завернувшись в тонкие льняные простыни — легкие, мягкие и свежие. Ежедневно — свежие, ароматные простыни.
