Конец урока анатомии.

Листья деревьев в парке Чишмиджиу в центре Бухареста начинают краснеть, и на улицах появляются люди в пальто. Но мы с братом еще не уехали к папе с мамой в страну, где находится Швейцария. Эта страна кажется такой загадочной! Моя тетя объясняет мне, что Швейцария — это шоколадный рай.

— Хор…рошо, нн…но где точно она находится?

— На том же материке, что и Румыния.

— А что такое материк?

— Материк — это большой кусок земли, на котором может поместиться несколько стран. На земле — пять материков.

Тетя достает из шкафа большой голубой шар, на котором нарисованы маленькие пятнышки.

— Вот — Земля, — показывает она. — Вот — Европа. Бухарест расположен в левом углу Европы, а Швейцария — в правом. Ты видишь?

Когда я выхожу из дома, Швейцария — это направо или налево? Вот вопрос, который мне хотелось бы задать. Но я не решаюсь признаться, что до сих пор не умею различать право и лево.

— Но почему они не могли нас взять с собой? — спрашивает Алекс, подходя к нам.

— Я тебе уже сто раз говорил, — объясняет ему, затягиваясь сигаретой, дядя Проспер, — на таможне…

— Что такое таможня? — перебивает мой брат.

— Государственная граница.

— Что такое граница?

— Это дверь, через которую выходят, — продолжает дядя Проспер. — Видишь, на другом конце нашей квартиры есть дверь. Так вот, в государстве точно так же. Там тоже есть выход.

— Ладно, я понял, — говорит Алекс.

— К сожалению, выход из нашего государства охраняется милиционерами. Они никогда не позволяют целым семьям покинуть страну. Только родителям. Дети должны остаться. Таким образом родителей обязывают вернуться обратно.

— Но тогда как же мы с ними встретимся, я и Эжен? — спрашивает мой брат с таким страхом, словно задает этот вопрос в первый раз.

— Мы будем бороться с администрацией и добьемся того, чтобы вы могли выехать. На самом деле, вам нужна одна единственная бумажка. Она называется «виза». Мы получим для вас эту визу. Вы с Эженом не должны беспокоиться.

Несмотря на это, я все-таки переживаю. И на всякий случай открываю дверь нашей квартиры. Все в порядке: милиционеры не ждут нас на лестничной площадке. Покинуть квартиру легче, чем Румынию. Вдруг в гостиной звонит телефон. Не могу объяснить, как мне это удается, но я сразу же догадываюсь, что это наши родители. Может быть, телефонный звонок не такой, как обычно? Я несусь в гостиную. Тетя Эжени разговаривает с папой! Вся семья столпилась около телефона. Но я чувствую, что тетя говорит как-то осторожно, выбирая слова. Тогда я спрашиваю дядю Проспера, почему она так странно говорит.

— Милиционеры могут подслушать наш разговор, — шепчет мне он.

Потом трубку берет мой дядя. Он говорит недолго, потому что разговор стоит дорого. Обычно каждый из нас говорит одну минуту. Наконец приходит моя очередь. Я беру в руку уже влажную трубку. Еле-еле слышу мамин голос, похожий на пищание мухи, попавшей в паутину.

— Б-б…бунэ зиуа, — волнуясь, начинаю я. — Еуджен ла т-телеф…фон. Че ф…фаче, мами?[1]

Мне стыдно, что я так сильно заикаюсь.

Следующий. Короче, в одну минуту я успел покраснеть, расстроиться от того, что не смог сказать, что хотел, и передать трубку другому члену семьи. Я смотрю на Алекса. По его глазам вижу: он все больше убежден в том, что папа с мамой забыли нас.

И вот, в один прекрасный день бабушка Кларисса возвращается от почтового ящика с маленьким листочком желтой бумаги. Он сообщает о посылке из Швейцарии, которая ждет нас на районной почте. Часы пробили полдень: сегодня мой брат уже пришел из школы. Мы устремляемся к бумажке и не верим своим глазам. Тут же бабушка Кларисса кладет квитанцию в надежное место в шкафу, ключ от которого прячет в кармане.

— Сначала мы обедаем, потом ложимся спать, — объявляет она. — И только потом пойдем на почту.

Мы протестуем, возражаем, сердимся, карабкаемся на мебель.

— В любом случае, почта открывается не раньше двух часов, — добавляет она, пожимая плечами.

Мы еще пытаемся спорить:

— Н-нам ост…тается проломить дверь атомным оружием! — предлагаю я.

— Неужели ты не понимаешь? — орет мой брат, чтобы вернуть бабушку Клариссу к действительности. — Эта посылка пришла из ШВЕЙЦАРИИ!

— Из Швейцарии или нет, борщ готов. Садитесь за стол!

В одно мгновение жирный-прежирный борщ, в котором плавают кусочки говядины, исчезает у меня во рту. Побит мировой рекорд. Салат? Я поглощаю его пятью ударами вилкой. Побит галактический рекорд. Большой стакан воды? Его нет: он уже у меня в животе. Теперь дело за тихим часом. Я бегу ложиться в кровать и делаю вид, что храплю, как медведь в лесу. Я жду с закрытыми глазами целый век, пока бабушка Кларисса откроет шторы, чтобы разбудить нас. Мы вскакиваем и одеваемся; пижамы летают по комнате. Вот мы уже на улице.

Мы задыхаемся от радости, шагая за бабушкой Клариссой. Запряженная поникшей лошадью телега с пустыми ящиками из-под бутылок неспешно переезжает через перекресток. Башня, сложенная из ящиков, такая высокая, что касается огромного плаката, висящего над дорогой. На деревянной доске нарисован портрет дяденьки, окруженного колосьями пшеницы. Он долго раскачивается и с шумом падает на мостовую. Бабушка Кларисса не может сдержать испуг. Прохожие боязливо покачивают головами. На перекрестке воцаряется тишина.

— Бабушка, скажи, — тереблю ее я. — Кк…кто там нарисован на доске?

— Что, ты не видишь, деточка, это же Чаушеску, — шепчет она. — Президент Румынии. Теперь я не знаю, что будет с этим несчастным крестьянином.

Решительным шагом к перекрестку приближаются два милиционера. Затем неизвестно откуда появляется машина. На запястьях крестьянина защелкиваются наручники.

— Отпустите меня! Меня ждет работа! — кричит он.

— Мне наплевать, — заявляет милиционер. — Ты это специально сделал. Сейчас пройдешь с нами в отделение, и мы отобьем у тебя охоту бросать портреты Чаушеску на мостовую.

В это время постовой размахивает своей палочкой, показывая, какая колонна машин, застрявших в пробке, должна двигаться вперед, а какая — в сторону. Весь квартал оцеплен. Прохожих оттесняют от портрета, упавшего на землю. С глубоким пиететом два милиционера поднимают Чаушеску и рукавами вытирают его запачканную дорожной грязью здоровенную улыбку, зубы которой кажутся пораженными кариесом.

Мы вынуждены ждать, чтобы перейти улицу. Оглянувшись вокруг, я вдруг осознаю, что в городе полно изображений Чаушеску. Огромный, написанный красками на холсте портрет закрывает фасад здания: президент наклоняется к целующим его детям моего возраста — понятно, что он открывает новую школу. На другом плакате в конце улицы мы видим Чаушеску за рулем трактора в момент сбора урожая. На третьем президент аплодирует группе танцовщиц, одетых по-деревенски в вышитые рубашки и пестрые платки.

— Он делает много полезных вещей, этот Чаушеску, — говорю я. — У него доброе лицо.

Бабушка Кларисса глядит на меня с ужасом, но не отвечает. Почта находится на углу третьего микрорайона. К сожалению, когда мы приходим, нас ждет длиннющая очередь. Мы с Алексом вздыхаем, тогда как бабушка Кларисса молчаливо занимает место в очереди. Нужно сказать, что в Бухаресте бабушка стоит в очередях за всем: за помидорами, маслом, сахаром, мясом. И даже иногда за мылом.

Наконец мы оказываемся перед почтовым окошком. Так как я беспрестанно подпрыгиваю, чтобы не пропустить момент, когда появится посылка, бабушка сажает меня на край стойки. Работник почты одет в рубашку с короткими рукавами. Его лицо блестит от пота. У него еще более усталый вид, чем у сдувшегося футбольного мяча.

— Здравствуйте, — говорит бабушка Кларисса. — Я получила извещение о посылке. Из Швейцарии, — добавляет она шепотом.

— Разумеется. Могу я на него посмотреть?