Все участники группы занимают места, обозначенные белым скотчем. В артистической мы договорились, что я появлюсь после вступления духовых. Последние ноты почти прозвучали, а я с ужасом понимаю, что плохо рассчитал расстояние: у меня нет никаких шансов очутиться в нужном месте вовремя. Я выскакиваю как ошпаренный из-за кулис, перепрыгиваю через Его Святейшество, по-прежнему сидящего на своем «оскверненном седалище», и занимаю позицию в ту самую секунду, когда раздаются первые удары барабанов. Изумленные голоса зрителей доносятся до моих ушей. (Поскольку у меня близорукость, то я ничего не могу угадать по выражению лиц, что, надо сказать, меня вполне устраивает.)

Я нанизываю па африканского танца на мотив куплетов. Мои штаны ласково колышутся на бедрах в такт. Во время припева, стоя лицом к публике, широко расставив ноги, я извиваю руки. Это напоминает две ленты, перекрученные до бесконечности. Конец припева: я встаю в профиль и поднимаю правую ногу, чтобы продемонстрировать носок на подтяжках. Взрыв хохота в зале. Каждый мой мускул, каждый мой сустав радуется. Страхи, скрытый стыд, старые комплексы: все забыто. Во мне струится сплошной свет. Когда я танцую, я словно заново рождаюсь на свет. Я родился сегодня утром, радостный и свободный.

В середине песни мы с Кристианом сочинили пародию на балет в шестнадцать тактов. Каждый раз мы хохочем до упаду, изображая boys bands. Я возвращаюсь на свое место в ожидании соло саксофониста. Пока он играет, я приближаюсь к публике и имитирую пару вульгарных жестов. Медленно засовываю руку в штаны. Сесиль сшила мне специальный внутренний карман на уровне молнии. Зрители думают, что вытворяет в данный момент моя правая рука. Конец соло совпадает с паузой, в течение которой я бросаю в воздух пригоршню розовых конфетти, спрятанных в кармане. Всеобщий взрыв хохота. Двести пар ладоней начинают хлопать в ритме. Наша взяла! К концу песни моя майка промокла и со лба стекает пот. Я улыбаюсь всей планете. Лоран Рукье берет микрофон, поясняя «для немногих слушателей, у которых радиоприемник еще не передает изображений, что „Сахарин“ приехал с танцором».

— Зачем нужен танцор на радио? — спрашивает меня Рукье.

— Ну… — говорю я, часто дыша, — поскольку слоган «Франс Интер» гласит: «Слушайте! Здесь не на что смотреть», то мы решили поймать вас на слове.

— Хорошо! Отлично. Спасибо, что навестили нас. Вы молодец, несмотря на воскресенье. Поаплодируем еще раз ребятам. «Сахарин»!

Мы уходим, поздравляя друг друга. Как всегда, я не снимаю свой сценический костюм как можно дольше. Я думаю о следующем диске, который мы запишем в следующем году, и о будущих концертах. Я попрошу Сесиль помочь мне сконструировать костюм, состоящий из цветных резинок, как у Филиппа Декуфле на церемонии открытия Олимпийских Игр в Альбервилле в 1992 году. Нужно будет придумать танец с белой маской. У меня куча идей в голове. И, кто знает, может быть, в этот раз мы найдем денег, чтобы снять видеоклип?

Из артистической мы слышим восторженные «ура» публики. Передача только что закончилась. Ведущие исчезают за потайной дверью, оставив нас за столом, засыпанным крошками круассанов и залитым апельсиновым соком. Нам нужно собирать вещи. Кристиан предлагает пойти в ресторан: «На десерт для Эжена закажем супницу шоколадного крема», намекая на последнюю радиопередачу с «Сахарином», в которой я поклялся съесть «супницу шоколадного крема» в шикарном ресторане Монпарнаса.

На улице, пока мы спускаемся на набережную Сены, чтобы поймать такси, кто-то окликает нас. Мы оборачиваемся: это Его Святейшество Гайо. Мы ему понравились своим задором и юмором. Он, кажется, в восторге от нашей встречи и смотрит на нас, словно мы его лучшие прихожане. У этого человека такая доброта во взгляде, что любой бродяга вообразил бы себя сидящим перед ним на троне. Его Святейшество Гайо желает нам тысячу приятных вещей в жизни. Мы — в двух шагах от благословения!

— А вы? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне. — Где вы находите энергию, чтобы так танцевать?

— Это не я, это костюм, — отвечаю я. — Одежда делает монаха, Ваше Святейшество.

Охристые стены залиты солнечным светом, проникающим в дом сквозь большие окна Турецкой виллы, построенной Ле Корбюзье в 1917 году. Прямые углы гармонично перекликаются с изогнутыми линиями, кожаная мебель структурирует пространство пола, как принято выражаться в журналах, посвященных архитектуре. Несколько человек тусуются у стойки бара. Там наверняка стоит начальник отдела по делам культуры города Ла Шо-де-Фон, которого мне должны представить, а также члены жюри конкурса, в котором я участвовал. Оставив свое пальто в гардеробе, я глубоко вдыхаю и, приклеив к губам улыбку, устремляюсь к незнакомцам. Мы пожимаем друг другу руки. Эти господа, кажется, безумно рады встрече со мной. А я — в совершенном шоке от происходящего.

Мой первый сборник рассказов был опубликован в 1995-м. Второй вышел в этом году. В мае месяце, перед отъездом в отпуск, мне попалось на глаза объявление в женевской газете: «Литературный журнал организует конкурс рассказов при поддержке города Ла Шо-де-Фон, совместно с часовой фирмой „Эбель“. Конкурс открыт для всех писателей Швейцарии. В этом году франкоязычная страна-гость — Гаити. Тема конкурса — „Жизнь на острове“». Я написал книгу «Мое имя», историю человека, который подозревает себя в совершении настолько идеального преступления, что он сам его забыл. Два месяца назад мне сообщили — повесть получила премию. Один из членов жюри конкурса представляет мне писателя с Гаити, тоже лауреата премии. Его зовут Лионель Труйо. Маленький, улыбающийся, он энергично пожимает мне руку.

— Ах, это вы — Эжен? — удивляется он. — Когда я прочитал вашу историю шестидесятилетнего мужчины, который не может больше ходить, то был уверен, что увижу старичка с палочкой!

Я улыбаюсь, но внутренне соглашаюсь с ним. С моим артритом мне можно дать сто лет. Если бы он видел, как я встаю с постели, несгибающийся, как деревяшка, страдающий от того, что нужно согнуть колено и натянуть носок. Эта встреча выглядит достаточно нелепо: гаитянин из Порто-Пренса встречает румына из Бухареста в швейцарских Юрских горах, на Турецкой вилле. И действительно, что мы здесь делаем?

— Как вы знаете, — объясняет в микрофон блондинка, ответственная по связям с общественностью фирмы «Эбель», — наша часовая фирма, основанная в Ла Шо-де-Фоне в тысяча девятьсот одиннадцатом году, купила Турецкую виллу в восемьдесят шестом и полностью ее отреставрировала. Это место стало нашим конгресс-центром, и мы очень гордимся тем, что принимаем сегодня здесь двух лауреатов городского конкурса, организованного литературным журналом.

За этим следуют другие речи, сопровождаемые короткими аплодисментами. Наконец наступает момент раздачи премий. Бюджет конкурса состоял из восьми тысяч франков. Поскольку нас двое, то мы делимся по-христиански. Но, вопреки всем ожиданиям, существует еще одна награда. Ответственная по связям с общественностью объявляет, что «Эбель» дарит каждому лауреату часы из своей новой серии «Sportwave». Она протягивает мне великолепную маленькую коробочку. Не в состоянии устоять перед соблазном, я открываю крышку, под которой обнаруживается футляр из мягкой кожи. Я запускаю в него пальцы, чтобы извлечь восхитительные часы на стальном браслете. Круглый циферблат с накладками, похоже, из цельного золота, насажен на четыре винтика. Эти часы — тяжелые, солидные и элегантные.

Почаще бы организовывали литературные конкурсы в Юрских горах! Во всяком случае, можно надеяться, что уйдешь с обалденными часами. Они такие красивые, что я не решаюсь надеть их на запястье. И еще хочу получить удовольствие от чтения сопроводительной рекламной брошюры с шикарными определениями типа «исключительное владение ремеслом», «художественное вдохновение» и «чистота форм». Единственный вопрос, который не оставляет меня в покое: стоимость моего «Эбеля». Я никогда не носил дорогих вещей, поэтому эта сказочная драгоценность выводит меня из душевного равновесия. Сколько может стоить эта штука? Три сотни франков? Шесть сотен?