Одиннадцать вечера; Мэнди, склонив голову набок, читает одну из своих книжек, как всегда целиком погруженная в это занятие. Что-то техническое про уран. Мик сидит на полу, смотрит последние новости о военных действиях. Показывают фильм об израильском солдате, которого сирийцы использовали в качестве машины для переливания крови, потом — несколько неплохих кадров бомбежки Алеппо, за которыми следует интервью с американским госсекретарем. Война уже сто лет идет, и даже Мику, живо интересовавшемуся телерепортажами на ранней стадии конфликта, все это успело надоесть. Он спрашивает у Мэнди, интересная ли книга, и та отвечает, да, в ней много информации. «Теперь я знаю почти все, что нужно», — добавляет она.

Звонит телефон; Мэнди наклоняется, берет трубку, говорит: «Нет», затем снова кладет трубку. «Не туда попали», — объясняет она Мику. Мик поднимается, топает на кухню, закладывает два ломтя толсто нарезанного хлеба в тостер, затем наливает воды в чайник. Отпихнувшись от упершегося в живот кулака, он стоит, смотрит, как раскаленные докрасна спирали окрашивают хлеб в золотисто-коричневый цвет. Достав из буфета баночку «Мармайта», облизывает ее край. Хлеб выскакивает из тостера. Закипает чайник. А «Гаджия» стоит себе на месте, и с ней ничего не происходит, совершенно ничего.

Три часа ночи. Ничем не примечательное лето, прохладное и недолгое, незаметно перешло в осень. Но, несмотря ни на что, Джеймс начинает подозревать, что ему ниспослано благословение — любопытное ощущение, необычное, отчасти архаическое.

Эта не лишенная приятности мысль промелькнула у него несколько секунд назад. По какой-то иронии как раз в тот момент над головой у него, восемьюдесятью футами выше, произошло событие, которое весьма скоро заставит его переменить точку зрения. Как говорится, следите за рекламой.

Если точнее, благословение это распространяется лишь на отношения Джеймса с женщинами. То есть он благословен, но не глобально, не во всех делах. Только с женщинами.

Но уже само по себе это неплохо, такое благословение, правда? — спрашивает он самого себя, блаженно привалившись к стене и затягиваясь сигаретой.

Унылая натриевая лампочка на нижней площадке замызганной, промозглой бетонной лестницы озаряет его желтушным предутренним сиянием — выставляет, так сказать, в невыгодном свете. Сверху время от времени доносятся неясно бормочущие голоса, шаги, то и дело врывается, словно со срочным докладом, дверца машины, за ней — ненадолго — лихорадочный гул. Все эти посягательства на уединение его не особенно беспокоят, от них атмосфера в выбранном им укрытии становится только интимнее.

Поразительно, что удалось уговорить девушку пойти с ним. Он удивился до того, что тут же заподозрил — дело в ниспосланном ему благословении. Он всего-то и сказал ей: «А может, это, вниз спустимся?» — на что она, ни секунды не раздумывая, ответила: «Ага, ладно», — и беспрекословно направилась вслед за ним, пролет за пролетом.

Замечательно, думает Джеймс. Такого он не ожидал. После он пригласил девушку встретиться, выпить «как-нибудь на той неделе». В «Роще», предложил он, или в «Пещере отшельника»; до обоих пабов и ему, и ей недалеко. Он заговорил об этом, как только они оказались на самой нижней площадке. И она, к его ликованию и еще большему изумлению, отозвалась: «Ага, ладно», — с такой как бы усталой интонацией неизбежности в голосе.

И вот они стоят, дымя сигаретами: у него «Кэмел», у нее «Мальборо лайтс». Струйки сладковатого, затхлого дыма перемешиваются в холодном желтом воздухе. Вид у Джеймса взъерошенный, глаза заспанные, как будто он только что вскочил с постели в страшной спешке — на самом деле, именно так и случилось.

Сигаретный пепел просыпался девушке на халат. Протянув руку, Джеймс стряхивает его заискивающе-нежным жестом.

— Какие у тебя волосы красивые, — говорит он.

Но это вранье или, по крайней мере, преувеличение. Волосы у нее в меру блестящие, густые и черные, стрижка чуть коротковата для ее худого бледного лица — наверное, профессиональное. Волосы как волосы, в общем: нормальные, чистые и без явных признаков облысения. Но красивыми их назвать можно лишь с натяжкой.

Девушка шмыгает носом и улыбается, слегка смущенная.

— Спасибо, — в конце концов бормочет она, поправляя халат. — Знаешь, я пойду лучше. Сестра небось думает, куда я на фиг делась.

Когда она тушит сигарету о бетонную стену, искры, будто крошечные звездочки, скатываются вниз так быстро, что гаснут, не успевая долететь до пола.

— Тебе, если на то пошло, тоже пора, — добавляет она с легким лукавством. — Кто его знает, как там события развиваются…

Джеймс поспешно кивает в знак согласия и, незаметно справившись со значком на ее халате, говорит:

— Ну так что, Колетт… мобильник у тебя есть, договориться окончательно насчет встречи?

— А как же, — отвечает она и выдает пулеметную очередь цифр, которые Джеймс загоняет в свою «Нокию». — Только до обеда не звони, ладно, — мне на той неделе в ночь выходить. Ну давай, двигай. Пошли.

Они поднимаются по лестнице: впереди Колетт, шагает через ступеньку, чуть позади Джеймс, борется с одышкой. На полпути она говорит ему:

— Ты не поверишь, сколько мужчин в твоем положении пытаются медсестер снимать. По-моему, это то, что психологи называют защитным механизмом.

Джеймс секунду обдумывает ее слова, потом спрашивает:

— И часто им это с тобой удается?

Ему видно, как она, продолжая подниматься, пожимает плечами:

— Довольно часто. Мне-то что.

Столь грубое откровение заставляет Джеймса пересмотреть задним числом версию о ниспосланном ему благословении. Может, не я один такой; может, мужчины в большинстве своем благословенны, размышляет он. А может, благословение тут вообще ни при чем. Может, все, что нужно — это попросить.

Колетт впускает его через боковую дверь больницы, быстро прорезав металлический замок своей карточкой-пропуском. В вестибюле, где они шепотом прощаются, темень почти непроглядная. По мере того, как глаза Джеймса с трудом привыкают к темноте, от стен начинают отделяться странные призраки: монстры, громоздкие силуэты расплывчатых очертаний, они словно манят его к себе. Одно такое чудовище с головой гигантских размеров стоит на страже у дальней стены, распахнув объятия, и зловеще наблюдает за тем, как он с опаской переставляет ноги по линолеуму. Но мало-помалу частицы мрака и света растворяются в его мозгу, и Джеймс видит, что никакое это не чудовище, а здоровенный, симпатичный мохнатый плюшевый мишка. До него доходит, что он, должно быть, попал в приемную послеродового отделения.

И тут же, не успев прийти в себя, он снова вздрагивает от голоса, раздающегося прямо у него за спиной.

— Дверь направо, два пролета вверх. Пока.

Обернувшись, он всматривается в серую мглу, но Колетт уже и след простыл. Куда она испарилась? И какого черта шептаться?

Он топает вверх по лестнице, чувствуя, как угрызения совести с каждым шагом отдаются резью в животе. Уже на первой лестничной площадке слышны крики — ужасные, душераздирающие вопли, которые усугубляют чувство вины и слегка пугают его. Запыхавшись, он доходит до второго этажа, выруливает через пустой приемный покой к отделению, но тут, рванув было в панике мимо поста, на мгновение теряет ориентацию и не может вспомнить, в какой из комнат ему надлежит присутствовать. Кругом тихо — вопли прекратились, и Джеймс одичало оглядывается по сторонам, озлобленно матерясь. Ну и куда мне?

От длинного коридора по обе стороны отходят под углом многочисленные двери. Хрен поймешь, которая из них его палата. Не в силах вспомнить, он стоит, замерев в нерешительности, тяжело дыша.

На помощь ему приходит темнокожая женщина в голубом халате. Она высовывает голову из двери в каких-нибудь десяти футах от него:

— Сюда, мистер Твейт. Самое интересное-то как раз и пропустили.