Нечто подобное как раз и происходит.

Процесс все идет и идет, и поначалу Мик страшно рад, что способен продолжать, даже не думая о необходимости сдерживать темп, но процесс все идет и идет, все дальше и дальше, и он начинает беспокоиться. Беспокойство, совсем небольшое, наподобие острия крохотной звездочки, проклевывается где-то в уголке виска. Он продолжает начатое, но от уверенности, которой были наполнены его движения, остается все меньше и меньше; он отчаянно пытается сосредоточиться на своих действиях, на физической стороне акта, в надежде как-то подстегнуть рефлексы; он перестает грызть ее руку и замечает, что и она уже не держит его ни за волосы, ни за мошонку, а он все пытается сосредоточиться, зная, что она еще не кончила и он, естественно, тоже нет; при этом у него возникает отчетливое впечатление, что ничего подобного с ним и не произойдет, а почему, он понятия не имеет, и нервничает все сильнее, и смотрит на ее ярко-розовый рот, впрочем, теперь уже не яркий и не розовый, поскольку рот закрыт, плотно сжатые губы растянуты в тугую гримасу то ли решимости, то ли стойкости, то ли крайнего дискомфорта, Мик точно не знает; пенис у него теряет всякую чувствительность, словно глубоко погруженный в вакуум, не в вакуумный насос, что было бы куда лучше и, может, даже приятнее, а просто в вакуум, где вообще ничего нет; и тогда он, все еще находясь глубоко внутри нее, поднимает голову, ловит ртом воздух и, не в силах совладать со все нарастающей скукой, смотрит в окно…

У него вырывается длинный истошный вопль, и тело его неподвижно застывает.

В потусторонних синих всполохах электричек он различает лица, плотно прижавшиеся к стеклу, знакомые лица, в оцепенении глядящие на него сверху вниз. В их суровом выражении читаются разочарование и укор.

Он разворачивается, оставаясь при этом внутри нее, и с усилием тянется к окну. Заметив его взгляд, лица в свою очередь продолжают вглядываться в него.

«Уходите», — кричит он, в то время как Анна в легкой панике пытается вывернуться из-под него, чтобы посмотреть, с кем он там разговаривает. «Пожалуйста, уходите», — его слова сопровождаются грохотом очередной электрички за окном, длинной такой — наверное, идет в депо в Хизэр-Грин, кто ее знает, — и тут ему неожиданно удается опознать этих судей-вуайеристов.

С некоторым удивлением Мик узнает лицо министра иностранных дел, мистера Джека Стро. И это еще не все.

Рядом с Джеком — архиепископ Кентерберийский, доктор Роуэн Уильямс, со своей экстравагантной патриархальной бородой. А из-за спин этой парочки высовывается, чтобы лучше видеть, Ник Росс, ведущий «Краймуоч Ю-кей», популярного тележурнала Би-би-си, выходящего в эфир ранним вечером (цель программы — обеспечить взаимодействие зрителей с полицией).

При виде Ника он снова вопит и пытается выкарабкаться из Анны, но у него ничего не выходит: крепко увяз. Упираясь ладонями в тахту, он дергается назад, безуспешно силясь вырваться — ни с места, и все тут. Может, дело в каком-нибудь необычном сокращении мышц? Сколько ни тяни, сколько ни напрягайся изо всех сил, выбраться из нее никак не получается.

Приподнявшись на руках, он опять смотрит в окно. Там выстроилась целая очередь, люди нажимают, пихают друг друга, чтобы взглянуть на эту жалкую, абсурдную сцену в гостиной у Анны. Видны заместители министра внутренних дел Беверли Хьюз и Эндрю Нилл, и ведущий второй программы радио Джереми Вайн, и строгого вида комментаторша Фиона Брюс, и этот комик-педераст, Грэм Нортон, и тот человек, который пешком дошел до Северного полюса, Мик что-то не может вспомнить его имя, но лицо узнает; там же менеджер Арсенала, Арсен Венгер, плечом к плечу с сестрами-теннисистками Венус и Сереной Уильямс, сразу за ними — глава римской католической Церкви, кардинал Кормак Мерфи О’Коннор, а у него на плечах примостилась малышка Лора Браун, шестилетняя девочка, которая в Америке перенесла все эти операции и которую теперь отправляют в Диснейленд за счет какого-то таблоидного издания, поскольку, как в конце концов оказалось, операции никакой пользы не принесли.

Мика начинает подташнивать, он, словно зверь, принимается царапать пол, пытаясь вытащить себя из Анны, но по-прежнему не может ничего сделать, а она, теперь уже не на шутку запаниковав, со все нарастающими модуляциями в голосе спрашивает его, что происходит, что за фигня, затем кричит, уйди, уйди, уйди, но Мик остается глух к ее протестам; единственное, что он способен сознательно воспринимать, это очередь у окна, которая, как он теперь понимает, тянется до самого Нью-Кросса, заворачивает за угол, доходит до Куинс-роуд, а может, и дальше простирается — ему не видно. Его родственники тоже там, смешались с толпой знаменитостей и видных членов истеблишмента; он видит, как его отец пытается объяснить что-то Джону Прескотту, заместителю премьер-министра, а рядом стоит его мать, расстроенная, с грустными глазами. Смотрите, а вот и его дантист, мистер Хали, и мистер Бреннан, временно заменяющий врача в поликлинике, и тут же — мистер Кокс, преподававший у него математику в четвертом классе, который однажды пробормотал себе под нос, но достаточно разборчиво, «придурок гребаный», когда Мик хулиганил на уроке, и… короче, вот они все, стоят, уставившись на него, в свете синих вспышек, в то время как он не может выбраться из этой девушки, чего никогда раньше не случалось, ни разу, а она теперь еще и плачет, всхлипывает так протяжно, обиженно, прижавшись головой к индийской циновке.

Через некоторое время Мик прекращает борьбу, решив, что, может, тут как с этими растениями в джунглях: чем сильнее вырываешься, тем крепче застреваешь, так что он пытается чуть-чуть расслабиться. Заметив, что у очереди на улице и в самом деле есть конец, где-то далеко, в конце Куинс-роуд, он сразу жалеет, что взглянул туда. С краю, чуть в стороне от растянувшихся в хвосте — среди них несколько членов парламента от партии либеральных демократов, которых он не помнит по именам, диск-жокей Ники Кэмпбелл и жена Пола Маккартни, Хизер Миллс — стоит его собственная жена, Мэнди, с мокрым от слез лицом.

По прошествии, как ему кажется, нескольких часов — а на самом деле, возможно, секунд — у Анны из влагалища вырывается громкое бульканье, как будто вода всасывается в сток раковины, и — хлоп! — Мик оказывается на свободе. Он невыразимо рад такому повороту событий. Скатившись с нее, он навзничь ложится на пол в полном изнеможении. Люди за окном, как он с облегчением обнаруживает, разошлись, но Анна все еще тихо плачет рядом с ним.

— Все нормально? — спрашивает он.

— Да, нормально.

Мик начинает выдыхать, поднимая сильнейшие порывы воздуха.

— Что там такое случилось, зайка? — наконец решается он задать вопрос.

— Не знаю. Наверное, сокращение мышц или что-то в этом роде. Ты чего так завывал? Я прямо офигела от страха.

— Понимаешь, просто такое чувство, как будто ты в ловушке, что ли. По-видимому, контроль потерял на мгновение.

Пока они боролись, Анна осталась почти совсем без одежды. Она со стоном поднимается на ноги.

— О-у-у-у-у-у. Ноги болят.

Мик смотрит на ее ноги. Странное дело, пальцы и половина ступни отливают темно-коричневым блеском. Он замечает, что она стоит на пятках.

— Господи, — произносит Мик. — Я бы на твоем месте показался кому-нибудь.

— Да, — говорит Анна, а потом добавляет: — На фиг мы вообще это затеяли, а?

В общем, этот эпизод отбил у него всякую охоту изменять жене. Несмотря на то, что он все понимает: квартира Анны на третьем этаже, а значит, Джек Стро и все остальные вряд ли могли по-настоящему заглядывать в окно.

Иногда он думает, что надо бы позвонить Хелен — может, удастся прогнать из души эти чувства, как следует во всем разобраться. Но он не разговаривал с ней уже больше двух лет и понятия не имеет, где она. Если напрячься, в голову приходит разве что Рэмптон. И вот еще что: если с ней сейчас связаться, пойдут обиды, неприятные разговоры, в особенности насчет того, каким образом она от него ушла, плюс к тому она задолжала ему взнос за квартиру, ну и т. д. По правде говоря, он и представить себе не может подобного душевного разброда в случае, если бы от него ушла Мэнди: сегодня здесь, а завтра нет ее. И духу ее в этих стенах не осталось бы, думает он, — не то что после Хелен.