В приливе внезапной энергии Джорджио быстро вскочил с постели, решив действовать немедленно. «К вечеру все должно быть кончено! Только, где бы?» Ему вспомнилось запертое помещение дяди Деметрио. План его еще не был вполне выработан. Но он был убежден, что в продолжение тех нескольких часов, которые ему оставались, намерение его должно осуществиться по какому-то наитию свыше.

Приводя в порядок свой туалет, он как бы приготовлялся к смерти. В нем сказывалось своего рода кокетство, наблюдаемое среди приговоренных к смерти и самоубийц. Заметив в себе это чувство, он старательно подогревал его. Ему было даже грустно умирать в этом глухом городишке провинции, вдали от друзей, долго не узнающих о его смерти.

Если бы событие совершилось в Риме, обширном городе, где он был известен, друзья оплакивали бы его, окружив катастрофу атмосферой поэзии. И снова воображение Джорджио рисовало картины, сопровождающие его смерть: его позу на постели — ложе былых наслаждений, глубоко потрясенные души юношей-друзей при виде тела, покоящегося в величественном безмолвии смерти, разговоры у гроба, при свете восковых свечей, погребальная колесница, покрытая венками, сопровождаемая толпой молчаливых юношей, прощальная речь поэта Стефано-Чонди: «Он не захотел жить, потому что не мог жить согласно мечте», — и, наконец, горе, отчаяние, безумие Ипполиты…

Ипполита!.. Где она теперь? Что чувствует? Что делает?

«Нет, — думалось ему, — предчувствие не обманывало меня!» И снова он видел жест возлюбленной, спускающей черную вуаль над его поцелуем, он проследил мысленно все незначительные обстоятельства, предшествовавшие «концу». Между прочим, одного он не понимал: почему душа его так безропотно подчинялась неизбежности разлуки с этой женщиной, бывшей некогда предметом его пылких грез, его обожания? Почему после мучительной лихорадки первых дней разлуки он мало-помалу стал впадать в равнодушие отчаяния? Почему появилась в душе его такая безнадежная уверенность, что все усилия воскресить их большую, далекую любовь окажутся тщетными? Почему это все прошлое так чуждо ему теперь и все последние дни среди переживаемых мучений — лишь смутные отголоски этого прошлого, звучали порой в его душе?

Ипполита! Где она? Что чувствует? Что делает? Какие картины проносятся перед ее глазами? Чьи речи, чье прикосновение волнует ее? Почему в продолжении двух недель не нашла она возможности подать о себе весточку, не такую короткую, не такую неопределенную, как эти пять телеграмм, посланных из различных мест.

Быть может, кто-нибудь другой сумел пробудить в ней страсть? Этот зять, не сходивший с ее языка в разговорах со мной…

И мучительное чувство привычной ревности, разбуженной подозрением, снова овладело Джорджио, как и в прежние томительные дни. Целый сонм горьких воспоминаний поднимался со дна его души. Опершись на перила балкона, как и в вечер своего приезда, он вдыхал аромат цветущих деревьев, тоскуя призывал возлюбленную, переживая все свои страдания за последние два года. И ему казалось, что лучи этого майского утра сулили счастье воображаемому сопернику, принося ему, Джорджио, весть о пышном расцвете этого счастья!

Как бы для того, чтобы освоиться с глубокой тайной мира, куда он готовился погрузиться, Джорджио пожелал осмотреть помещение, где Деметрио провел последние дни своей жизни.

Предоставив все свое состояние племяннику, Деметрио завещал ему и это помещение. Джорджио сохранил его в неприкосновенности, относясь к нему с благоговением, как к святыне. Помещение это занимало верхний этаж, комнаты выходили окнами в сад, на солнечную сторону.

Джорджио взял ключ и стал подниматься по лестнице с крайней осторожностью, желая избежать каких бы то ни было встреч и расспросов. Но, проходя по коридору, невозможно было миновать дверь в комнату тети Джоконды. Надеясь проскользнуть незамеченным, он шел тихо, на цыпочках, задерживая дыхание. Но вот послышался кашель старухи, он ускорил шаги, надеясь, что этот кашель заглушит их.

— Кто там? — раздался из комнаты хриплый голос.

— Это я, тетя Джоконда.

— Ах, это ты, Джорджио! Ну, иди, иди…

И старуха появилась на пороге, лицо ее было похоже на желтую маску и в темноте казалось лицом трупа, она оглядела племянника странным взглядом, скользнувшим прежде всего по рукам, как бы справляясь, не заключалось ли в них чего-нибудь.

— Я иду в соседнее помещение, — сказал Джорджио, с отвращением почувствовавший смрадный запах человеческих испарений, доносившийся из комнаты тетки. Продолжая идти по коридору, он подошел к следующей двери, но, вставляя ключ в замочную скважину, снова услышал за собой шаги хромой старухи. Сердце Джорджио сжалось, предчувствуя, что ему не удастся от нее освободиться и что он будет вынужден слышать этот старческий голос среди величественной тишины священных комнат, среди дорогих и ужасных воспоминаний. Ничего не говоря, не оглядываясь, он открыл дверь и вошел.

В первой комнате было темно, несколько душно, атмосфера ее напоминала старинные библиотеки. Бледная полоса света свидетельствовала о существовании окна. Перед тем как открыть ставни, Джорджио остановился, прислушиваясь к червячкам, точащим дерево. Тетя Джоконда закашляла в темноте. Нащупав задвижку ставней, он вздрогнул и приостановился, ему вдруг сделалось жутко, распахнув ставню, он оглянулся кругом, перед ним предстали неясные контуры предметов среди комнаты, погруженной в зеленоватый полумрак, благодаря решетчатым жалюзи, посреди комнаты стояла хромая старуха, несколько откинувшись в сторону и что-то прожевывая. Джорджио толкнул жалюзи, заскрипевшие на своих железных шарнирах. Окно открылось. Поток света залил комнату. Выцветшие занавеси затрепетали.

Сначала он стоял в нерешимости: присутствие старухи сильно стесняло и раздражало его, он боялся заговорить с ней, чтобы не выдать своего раздражения. Тогда он направился в соседнюю комнату и также открыл окно. Свет разлился повсюду — занавеси затрепетали. Он вошел в следующую, открыл окно. Разлился свет — затрепетали занавеси.

Дальше он не пошел, дальше была спальня. Туда Джорджио хотел войти один. С ужасом услышал он снова приближающиеся шаги хромой назойливой старухи, не желавшей, по-видимому, оставлять его в покое. Он сел, решив упорно молчать и ждать, что будет дальше.

Старуха медленно переступила порог. Завидев Джорджио, сидящего молча, она приостановилась в недоумении, не зная, что сказать. Свежий ветер, проникавший в окно, очевидно, раздражал ей горло и, стоя посередине комнаты, она принялась кашлять.

С каждым новым приступом тело ее то раздувалось, то съеживалось, словно волынка в руках музыканта. Сложенные на груди руки представляли из себя сплошной жир, ногти на пальцах были черны. Между беззубыми челюстями трепетал беловатый язык.

Перестав кашлять, старуха вытащила из кармана грязный пакетик и, вынув оттуда пастилку, положила в рот. Не меняя позы, она смаковала ее, уставившись на Джорджио пристальным тупым взглядом.

Взгляд этот с Джорджио перешел на запертую дверь смежной комнаты. Старуха перекрестилась и села в кресло по соседству с ним. Сложив руки на животе и опустив веки, она принялась читать заупокойную молитву.

Джорджио думал: «Она молится за брата, за душу „грешника“. Неужели же эта женщина — сестра Деметрио Ауриспа? Каким образом благородная аристократическая кровь, оросившая некогда ложе соседней комнаты, эта кровь, питавшая мозг, неустанно работавший над величайшими запросами человеческого сознания, каким образом могла она струиться из одного источника с той, что течет в жилах этого вырождающегося создания, этой жалкой идиотки? Сейчас в ней говорит одно чревоугодие, чревоугодие, оплакивающее щедрость благодетеля. Как странно звучит на устах этого дряхлого больного животного имя благороднейшего из смертных! Да, много странного на свете!»

Тетя Джоконда снова раскашлялась.

— Лучше уходи-ка, тетя, — нетерпеливо сказал Джорджио. — Ты можешь здесь простудиться. Уходи скорей, вставай, я тебя провожу.