— Лиха беда начало!

Однако разговоры в клубе оказались не очень-то занимательными: ни о чем ином там не толковали, кроме как о голоде, о нищете, о целых крестьянских семьях, переселявшихся в более благополучные края, где земля родила, а значит, можно было найти работу и хлеб; говорили о людях, мрущих от тифа, из-за того что они откапывали и поедали мясо скота, падшего от смертоносной инфекции, косившей целые стада, как будто мало наказал их бог засухой!

О, этот год действительно не сравнить было с другими страшными годами, которые многие хорошо помнили! В сорок шестом не было зерна, его нельзя было достать ни за какие деньги! Сейчас, это верно, новое правительство отовсюду присылало зерно. Но где было взять деньги? Обескровленные налогами и предыдущим неурожайным годом, хозяева не знали, к какому святому обращаться. Все работы остановились. При такой устойчивой засухе даже маркиз и тот не решался предпринять что-либо на своих землях! Ни стебелька не проросло на полях из тех семян, которые были посеяны в надежде, что спустя год прольется наконец благодатный дождь!

В широкое окно клуба смотрели призраки стариков, женщин, детей. Они стояли молча, недвижно, с померкшим от слабости взглядом, ожидая, что официант вынесет им несколько сольдо или прогонит прочь, потому что никто уже больше ничего не может дать им.

Они уходили, но вскоре появлялись другие тени, такие же безмолвные, недвижные, с таким же застывшим в глазах отчаянием, они тоже ждали и не роптали, когда их гнали прочь, и снова, едва держась на ногах, влачили свои истощенные, подобные скелетам тела от двери к двери, не в силах даже просить милостыню.

Их видели каждый день, но потом некоторые из них куда-то исчезали и больше не появлялись.

— Умер такой-то, от голода! И такой-то тоже от голода!

У ворот монастыря святого Антонио, где в полдень городские власти раздавали рисовую похлебку, слегка приправленную салом, и толстые ломти черного хлеба, карабинеры, лесная стража и служащие муниципалитета с трудом сдерживали толпу, чтобы не возникали драки! Никто не стыдился приходить туда! «И такой-то тоже!», «А еще такой-то!». Их называли с печальным удивлением. Ведь это были люди, о которых никто никогда и не подумал бы, что они могут дойти до того, чтобы протягивать руку за этим жалким варевом с куском черного хлеба, без чего и они, наверное, умерли бы с голода!

По вечерам никто больше не ходил с молитвами по улицам, упрашивая господа послать дождь. Дон Сильвио Ла Чура видел, как все меньше и меньше народу следует за ним. Легко ли ходить в процессии по улицам, распевая молитвы, на пустой желудок?

И святой человек, который горячо веровал в бога и был наивен, как ребенок, каждое утро, служа мессу, стучал костяшками пальцев в позолоченную дверь часовни и с трогательным простодушием спрашивал:

— Иисус Спаситель!.. Иисус Спаситель!.. Неужели ты забыл про нас?

После мессы священник шел по домам просить милостыню для голодающих, наполняя карманы кусками хлеба, которые ему давали, собирая их в узелок или даже в полу плаща. А потом шел раздавать: два куска туда, три — сюда, обходя дверь за дверью грязные лачуги, где больные тифом если и выздоравливали, то чудом, без помощи врачей, без лекарств… А предпочли бы умереть!

Он тоже стал похож на тень, но все равно ходил вверх и вниз по лестницам, спешил из квартала в квартал своими мелкими, как у куропатки, шажками, прижимаясь к стенам, будто не хотел, чтобы его видели, и всюду принося, кроме ощутимой помощи, еще и утешение добрым словом, улыбкой, благословением… И раздавал хлеб, хлеб, хлеб, который непонятно было откуда добывал, и люди думали, что он умножается у него в руках, как некогда у Иисуса Христа.

Баронесса Лагоморто сказала ему:

— Раз в три дня я велю выпекать целую печь булочек по два сольдо. Займитесь их раздачей.

— Да воздаст вам господь, добрая синьора!

— А почему вы не сходите и к моему племяннику?

— Я знаю, что он дал много зерна и много денег муниципалитету.

— Он даст денег и вам, не сомневайтесь.

И он решился последовать совету, хотя и заметил уже, что маркиз Роккавердина с некоторых пор, встречаясь с ним, приветствует его сквозь зубы. У него сердце сжималось, когда он думал об этом грешнике, который так и не пришел больше исповедаться. И каждый вечер в своей скромной комнатке, где однажды видел маркиза коленопреклоненным у своих ног, он горячо молился, чтобы господь смягчил его сердце и внушил ему сострадание к невинному, понесшему наказание за чужое преступление.

Но как раз в это утро дон Джузеппе, пономарь, помогая ему облачиться для мессы, спросил его:

— Вы слышали, дон Сильвио? Маркиз Роккавердина подарил распятие монастырю святого Антонио. Монахи устраивают большое шествие. Вы не знали об этом?

Дон Сильвио, не хотевший отвлекаться от ритуальных текстов, которые повторял про себя, надев стихарь, остановил его:

— Помолчите!.. Подайте мне пояс.

Пока он обвязывался им, пономарь ходил вокруг него, поправляя складки, и, подав епитрахиль, продолжал:

— Это большая обида для нашего прихода! Каноник Чиполла рвет и мечет, и другие каноники тоже. Разумеется, мы не примем участия в процессии, когда будут переносить распятие… Отец приор прислал приглашение. Не дождется!

Дон Сильвио поправил нарукавницу и наклонил голову, чтоб пономарь надел на него ризу.

— Вам, выходит, все равно, что так обидели наш приход?

Взяв со скамьи чашу с антиминсом[124] и крышку к ней, дон Сильвио направился к алтарю. На пороге ризницы его остановил каноник Чиполла:

— Предупреждаю вас: мы не примем участия. Дон Джузеппе сказал вам об этом?

Не очень-то приятным было присутствие в доме этого распятия, которое словно бы пробуждалось время от времени, чтобы своим навязчивым появлением смущать совесть маркиза!

После того как кузен Пергола освободил его голову от отягощавших ее суеверий, он не должен был бы обращать никакого внимания на распятие! Но что он мог поделать! Фигура умирающего на кресте Христа, заброшенная там, в мезонине, с поникшей головой, с торчащими из-под изъеденных молью лохмотьев руками и коленями, какой он неожиданно увидел ее в тот день… Что он мог поделать?.. Эта фигура вызывала у него какое-то беспокойство, и ему становилось не по себе всякий раз, когда она представала в его воображении.

И хорошо еще было бы, если бы вместе с распятием не являлись ему и другие, столь же зловещие призраки, которые, как ему думалось, он уже давно прогнал далеко-далеко!

Но они преследовали его. Вот Рокко Кришоне едет темной ночью верхом на муле за изгородью из кактусов в Марджителло, негромко напевая — так и звучит в ушах! — «Когда тут я проезжаю, я всякий раз пою…» Он даже не успел воскликнуть: «Иисус! Мария!» — как метко направленная пуля размозжила ему голову! И глухой стук падающего тела!.. И цокот копыт убегающего в испуге мула!.. И полнейшая тишина в темноте, эта ужасная тишина, наступившая после выстрела!..

Они преследовали его. Вот Нели Казаччо за ограждением в зале суда присяжных, подняв руку, со слезами в голосе кричит: «Невиновен я! Невиновен!» Да так громко, что крик его превращается в какой-то вой, в завывание ветра, как в ту ночь, когда маркиз исповедовался, а сам Нели принимает облик дона Сильвио в епитрахили, бледного и неумолимого: «Нужно искупить злодеяние! Ах, маркиз!»

Нервы! Возбужденное воображение!.. Он сто раз повторял себе это, он был глубоко убежден в этом! Но что он мог поделать?

Вместе с другими членами комиссии муниципалитета маркиз отправился проследить за тем, как раздают беднякам суп и хлеб. И отец Анастасио, приор монастыря святого Антонио, заговорил о большом торжественном шествии кающихся, которые пойдут босиком, с терновыми венками и бичеванием, чтобы умерить гнев господень. В нем должны принять участие люди всех сословий, богатые и бедные, священники, мастеровые, крестьяне, без всякого различия, — так повелел являвшийся ему во сне две ночи подряд святой Антонио.