Грехи он, конечно, отпускал, как и положено на исповеди. Только люди все равно не очень-то понимали, кто же он такой на самом деле — то ли священник, благословляющий именем господа, то ли хозяин, только и думающий о том, чтобы обсчитать их да с пустой сумой и серпом под мышкой с поля выпроводить.

— Ох, грехи наши, — покорно вздыхали бедняки. — Разве можно кувшином камень перебить: попробуй потягаться с его преподобием — он все законы знает назубок.

Он и в самом деле все законы знал досконально. Придут они с адвокатом в суд, так он один только и говорит: по закону, мол, надо так-то и так-то поступать. Гласит закон вот так. И всегда-то он гласил в его пользу.

А в прежние времена что было: над своими врагами и завистниками его преподобие только посмеивался. Как они ни старались его ухватить — и епископу жалобы писали, и племянницей упрекали, и дядюшку Карменио вспоминали, и добро краденое… Добились-таки, что лишили его права служить мессу и принимать исповедь. Ну и что толку? Ни в ком он не нуждался, даже в епископе. Сам себе он был хозяин, всей округе задавал тон, в доме у баронессы был своим человеком. И чем больше шуму поднимали вокруг его имени недруги, тем больше им доставалось. Если человек богат, никто не смеет его трогать, будь ты хоть сам епископ. Ему надо кланяться в пояс — иначе прощай покой и благополучие…

Но когда разразилась революция и о боге вспоминать перестали, все пошло прахом для его преподобия. Люди стали грамотными, считать научились лучше его самого. Разные партии все теплые местечки в муниципалитете меж собой поделили, забыв о стыде и совести. Любой жалобщик, вздумай он затеять тяжбу, мог бесплатно получить в суде адвоката и заставить вас оплатить все судебные издержки. Святого отца теперь ни во что не ставили ни судья, ни начальник полиции. Прежде, бывало, если кто-то не окажет ему уважения, шепнет он одно лишь слово, и окажется раб божий за решеткой. Теперь все изменилось. Священнику полагалось только служить мессу да исповедовать — на то ты и слуга обществу.

Судья боялся лишь общественного мнения, как бы в газетах худым словом не помянули, и вершил суд, словно был самим царем!

Даже добро, нажитое своим трудом, собственным потом политое, и то сглазили ироды. Стоит за стол сесть, перекусить немного, так ночью всего переворачивает от боли, спасу нет. А его брат — подумать только, всю жизнь с хлеба на квас перебивался, ел только черствые корки с луком, — как страус, все что угодно переваривает в своем желудке, а придет время и умрет его преподобие, так ведь еще и все добро к нему перейдет, и станет он богачом, не шевельнув даже мизинцем для этого.

Матушка, бедная, лежала в параличе, ни на что больше не годная, — других только мучила, вынуждая ухаживать за собой. Даже племянница и та не доставляла радости. Растолстела, на всем готовеньком сидючи, ходит расфранченная, только и забот, что в церковь сходить. Или вдруг спохватится, что в грехе живет, и начнет донимать его преподобие упреками, будто он безбожник, такой же точно, как и те, кто вынуждали епископа отнять у него приход.

— Нет больше ни религии, ни справедливости, ничего нет, — бурчал себе под нос его преподобие, старея. — Каждый теперь старается выгадать. Кто гол как сокол, все у тебя норовит оттяпать, дескать, убирайся отсюда подобру-поздорову, а я твое место займу! Всякие лодыри так и суют нос в твои дела. Священников хотят превратить в пономарей, чтобы они и мессу служили, и церковь подметали, будто сторожа какие. На мессу времени не остается, столько забот прибавилось… Не хотят теперь по закону божьему жить — вот что обидно!

Такие лицедеи, как Вито Скардо, уже не рождаются больше в Милителло, особенно с той поры, как на него снизошла милость божия и он из жалкого нищего превратился в приора капуцинов, как папа Сикст[20].

Перепробовав сотни ремесел, наломав немало дров, как поговаривали, в делах амурных и в аферах с чужим добром, растеряв последнее, что у него было, подорвав здоровье, он оказался припертым к стене и тут-то наконец понял: пора сворачивать на другую дорогу.

Год выдался к тому же голодный, всходы на полях с самого начала дали понять, что зима нынче будет «веселая», и все — и бедняки, и богачи — рвали на себе волосы, когда пришла пора собирать урожай. Вито Скардо, работая на току у массаро[21] Наски, тоже ругался на чем свет стоит. Кум Наска, в свою очередь, отводил душу, раздавая пинки сыновьям, жена его с ребенком на руках смотрела воспаленными глазами на жалкие колосья, и даже младенцу приходилось нелегко, потому что ему нечего было сосать, короче, только одно отчаяние витало среди этих голых полей, ни песни нигде не было слышно, ни звуков тамбурина, и тут вдруг явился брат Анджелико — из тех капуцинов, что живут подаянием, — свежий, словно майская роза, он бодро трусил на прекрасном гнедом муле.

— Хвала святому Франциску![22]

— Хвала, хвала, брат Анджелико! — отвечал ему кум Наска, на этот раз обойденный милостью божией. — Bac-то он, известное дело, без куска хлеба с маслом не оставит, ваш святой Франциск!.. — И он принялся ругаться самыми последними словами — как всегда ругаются в неурожайные годы.

Но брат Анджелико только посмеялся.

— А кто молит господа послать дождь или вёдро, ослиные твои уши?

Брат Анджелико в своей скромной рясе угощал щепоткой табаку одного, щепоткой другого, расточал улыбки, говорил разные добрые слова и получал взамен зерно, оливковое масло, молодое вино. И не было ему никакой нужды жать пшеницу, собирать виноград и думать о несчастьях, какие приносит неурожайный год, потому что в монастыре котел, слава богу, всегда был полным, и монахам только и оставалось, что благодарить провидение да поспешать в трапезную, когда звонил колокольчик.

— Вот это ремесло по мне, — решил тогда Вито Скардо.

Прошло немного времени, и, как господу было угодно, в один прекрасный день его нашли избитым до полусмерти в поместье Скарикалазино — то ли застали там, когда он собирал оливы без разрешения хозяина и без рясы святого Франциска, то ли пытался наставить рога хозяину Скарикалазино и ему пришлось убраться восвояси. Так или иначе, проучили его как следует, бедного Вито Скардо, — еле жив остался и по такому случаю решил исповедаться у самого приора[23] капуцинов.

— Падре Джузеппе Мария, — сказал он, искрение раскаиваясь, — падре Джузеппе Мария, или я отправлюсь на тот свет, или обещаю изменить свою жизнь и постричься в монахи.

— Ладно, ладно. Еще успеется.

Настоятель подумал, что это обычная болтовня человека, попавшего в беду, и пообещал помочь, лишь бы отвязаться. Однако это оказалось вовсе не пустой болтовней. У Вито Скардо была дубленая кожа и упрямая голова. Разве он не задумал изменить свою жизнь? А слуга божий разве не наобещал ему с три короба? Когда настоятель месяц спустя увидел, что тот снова явился к нему здоровехонький и все с той же просьбой, он даже перекрестился:

— Ты — в монахи?! Только этого не хватало!

— А вы, ваша милость, разве не продвигались вверх? Даже приором стали!

Ну что бы вы тут сделали? Такой мерзавец этот Вито Скардо, провонявший всеми семью смертными грехами! Однако он клялся и божился, что стал совсем другим человеком! Взяли его на проверку. Столько он наговорил всякого несчастному приору и так упрашивал, что тому ничего не оставалось, как взять его на пробу — поставили на довольствие, дали рясу и определили монахом-прислужником.

— Если ряса сотворит чудо, значит, это поистине святая вещь, сын мой!