— Вытирать незачем, сами вылижут, — распорядилась баронесса, когда он наклонился за пустой миской.

Старательно вылизав пол, собаки лениво побрели в угол, где стояли предназначенные для них кресла с подушками, и улеглись по двое, свернувшись калачиком.

— Это тоже милосердие, дорогой дон Сильвио, — сказала на прощание баронесса.

Выйдя из дома Лагоморто, Агриппина Сольмо вскоре столкнулась с сапожником мастро Вито Ночча.

— Что с вами, кума Пина! На вас лица нет!

— Ничего. Пропустите меня.

Она хотела избежать разговора, но тот продолжал:

— Я только что получил повестку, вызывают свидетелем в суд. Послушайте, кума Пина, что касается Нели Казаччо, клянусь вам, я ничего не знаю! Не хочу брать грех на душу, кума!

— Разве вас кто-то заставляет говорить неправду?

— Этот долговязый, Дон Аквиланте…

Она прервала его:

— Вы случайно не слышали, он не говорил, что это я подговорила убить своего мужа?

— Вы? Пресвятая дева Мария!

— Мне только что высказали это прямо в лицо, мастро Вито!

И она выразительным жестом указала на центральный балкон, выступающий над подъездом дома Лагоморто.

— Не слышали, говорил он это? — допытывалась она с дрожью в голосе. — Это я-то, я, готовая всю кровь свою по капле отдать, лишь бы вернуть его хоть на минуту к жизни!

— А маркиз что думает?

— Ах, мастро Вито! С ним больше просто невозможно разговаривать. Он прямо звереет, как только начинаешь говорить о Рокко.

— Бедный маркиз! Он очень любил его. Да вы не огорчайтесь. Мало ли что болтают злые языки.

— До свидания. Извините.

Она шла быстро, приподнимая одной рукой подол юбки, выбирая, куда ступить, чтобы не попасть ногой в красноватые лужи — вода смешалась в них с отстоем, вылитым из погреба, где разливали вино в бутылки.

И думала о маркизе, который, как она сама выразилась, прямо зверел, стоило ей прийти к нему и заговорить о суде.

«Почему? Почему?»

Она не могла найти объяснения. Значит, и он подозревал ее в том, о чем болтали злые языки?

Терпеть это было невозможно.

И она ускорила шаг.

Слезы застилали ей глаза, и сердце стучало сильнее от мыслей о его странном поведении.

За несколько дней до беды он вдруг стал неузнаваем. Однажды, едва увидев, что она вошла и собирается снять накидку, он закричал: «Уйди! Уйди!»

Он, можно сказать, выгнал ее. Потом позвал обратно и, внезапно успокоившись, засыпал ее вопросами: «В котором часу вернулся Рокко из Марджителло? Почему приехал и, не повидав меня, уехал?» Как будто она следила за ним или подговаривала следить кого-то другого.

Обдумывая отдельные подробности, на которые прежде не обращала внимания, она почувствовала сильное волнение, какую-то растерянность. И еще прибавила шагу.

«Почему? Почему? — снова и снова спрашивала она себя. — Возможно ли это? Он тоже подозревает меня? О господи!»

Тетушка Грация, подметавшая прихожую, приняла ее за призрак.

— Где он?

— Душа моя, разве вы не знаете, что он не желает видеть вас?

— Пустите меня. Где он?

— Он будет браниться, осерчает на меня!

— Будьте спокойны, я скажу ему, что силой вошла.

И, проходя по комнатам, распахивая двери, заглядывая во все углы, она снова видела себя здесь не служанкой, как сказала баронессе, а настоящей хозяйкой с ключами от кладовой или от амбара на поясе, чтобы были под рукой, когда батраки привезут молодое вино во время сбора винограда или же зерно в период жатвы.

Она вновь увидела, как перебирает белье и укладывает в шкафы уже выстиранное и выглаженное, как хлопочет по дому вместе с тетушкой Грацией, а та ворчит, бедная старушка, полагая, что у нее отняли власть, принадлежавшую ей как кормилице. «Ты приворожила его! Приворожила!» — говорила она ей прямо в лицо, бедная старушка! И все же считалась с нею, потому что тот, кого она вскормила своим молоком, приказал: «Я так хочу, матушка Грация!»

Но где же он?

Она не нашла его ни в спальне, ни в столовой, ни в гостиной, ни в кабинете, ни в комнате, где были свалены старые и новые седла, уздечки, недоуздки и всякая упряжь для колясок и повозок.

Вон там, в углу, она, простоволосая, била себя кулаками по голове! Сидя на корточках, она проплакала навзрыд целую ночь, когда он объявил ей: «Завтра уйдешь к себе домой, уйдешь так, чтобы все видели. Поженитесь через месяц!» С тех пор минуло почти три года, но ей казалось сейчас, что она видит в том углу самое себя тогдашнюю, и ей стало бесконечно жаль себя.

Ах! Она и теперь готова была броситься на пол и бить себя кулаками по голове, чтобы облегчить душу, оплакивая свою злую судьбу!

Но где же он? Почему она не может найти его?

Она вышла на лестницу и стала спускаться. Голова кружилась, и ей пришлось прислониться к стене, иначе она скатилась бы вниз по ступенькам.

— Я хочу знать! Хочу, чтоб он сам сказал!

И она снова шла по почти пустым комнатам, снова распахивала двери, пока не оказалась у той самой дальней комнатушки, где спала первые месяцы — тогда! — и где пряталась несколько недель, стыдясь выйти в комнаты и показаться на глаза тетушке Грации, Рокко и другим домочадцам.

Когда она хотела взяться за медный шар дверной ручки, ей показалось вдруг, что стена словно исчезла и она видит перед собой узкую кровать под белым покрывалом, и столик с зеркалом, и железный рукомойник, и висящие на стене платья, и новый, крашенный зеленой краской еловый сундук возле двери, в котором лежало белье, сшитое ею самой, да чулки, связанные ее собственными руками еще до того, как маркиз решился привести ее сюда, когда ему изрядно надоело ходить к ней по ночам в тот дальний переулок, где она жила…

Она повернула ручку. Дверь не поддалась.

— Кто там?.. Матушка Грация?..

Этот грубый, раздраженный голос испугал ее.

Если бы она отозвалась и тем самым выдала себя, маркиз наверняка не открыл бы. Она снова повернула ручку, хотя поняла уже, что дверь заперта изнутри.

Тут она услышала, как что-то тяжелое упало на столик, затем скрипнул отодвигаемый стул…

— Ты!.. Ты!..

Неожиданно увидев ее, маркиз отшатнулся. Отпрянула и она, испугавшись его взволнованного лица.

— Простите, ваша милость!

Никогда, даже в минуты любовных услад, она не обращалась к нему иначе, почитая в нем скорее хозяина, нежели любовника.

Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, маркиз свирепо уставился на нее, сжимая кулаки, подняв широкие плечи, словно хотел наброситься.

— Выслушайте меня, ваша милость! — проговорила она с мольбой в голосе. — Потом делайте что хотите, только помилосердствуйте, выслушайте меня!

Из-за небритого несколько дней лица и всклокоченных волос он казался постаревшим лет на десять.

— И кто же это тебя сюда послал! — процедил он сквозь зубы. — Господь бог? Или дьявол?

— Почему вы так говорите?

— Зачем пришла? Говори! Да побыстрее!

— Баронесса посылала за мной. Она говорит…

— Что она говорит?

— Говорит, что это я подговорила убить своего мужа!

— И ты пришла рассказать мне об этом?

— Понимаю!.. Я теперь ничто для вашей милости… Вы гоните меня от себя, как бешеную собаку. Что я такого сделала? Что я сделала? Выходит, вы, ваша милость, тоже верите?

— Какое тебе дело, верю я или не верю?

— Это подлость!

— О!.. Еще и не такие подлости творятся в этой жизни!

— Но что я такого сделала, пресвятая мадонна?

— Что сделала?.. Что сделала?.. Ничего!

Агриппина Сольмо, силясь понять, ходила следом за ним и с мольбой смотрела на него полными слез глазами.

— Ничего! Ничего! — повторял маркиз, кружа по комнате, терзаемый какой-то печальной мыслью, которая, видимо, лишала его покоя, и бормотал какие-то слова, которые явно не хотел произносить вслух.

— Я ухожу, — покорно сказала Агриппина Сольмо. — Последний раз ваша милость видит меня здесь. Лучше бы господь сразил меня тут, прежде чем я выйду за ворота!