— Возможно.

Дон Аквиланте вдруг резко обернулся, словно кто-то окликнул его.

— В чем дело? — спросил маркиз.

— Ничего… Как обычно… Он здесь. Он уже давно появляется, хоть я и не вызываю его.

После того, неудавшегося, эксперимента дон Аквиланте не решался больше говорить об этом с маркизом, да и маркиз, слишком занятый своими делами, перестал насмехаться над ним: «Ну, как там духи?» Но в этот момент он был застигнут врасплох, и у него невольно вырвалось:

— Оставьте меня в покое!.. — Однако он тут же сменил тон: — Опять начинаете эту комедию? Пошлите его к черту, если и в самом деле!.. Поговорим о делах.

— Это тоже очень важное дело, — серьезно возразил дон Аквиланте. — Если б можно было хотя бы восстановить репутацию бедняги, умершего в тюрьме!..

— Что, у вас нет других дел, поважнее?

И оборвал разговор.

— Что касается каноника, — помолчав немного, добавил маркиз, — напишите ему, пусть дерет свои проценты с кого-нибудь другого!

Пока кормилица Грация готовила ужин, маркиз, чтобы отвлечься, ходил с лампой в руке по комнатам, оценивая, какое впечатление они производят после обновления; соображая, чего еще не хватает из мебели; пытаясь представить хозяйкой дома Цозиму — вместо той, что десять лет была тут почти госпожой; размышляя о будущем, которое должно было внести в его жизнь необыкновенные перемены. Но эта пустынность, эта тишина, эти тени, сгустившиеся по углам из-за тусклого света лампы, пугали его, и он боязливо озирался, ругая себя в глубине души за этот страх как за ребяческую трусость.

Страх перед неведомым! О, он очень хорошо знал, что это такое. Этот страх породил химеры всех религий, бесчисленные выдумки о потусторонней жизни. Об этом поведали ему книги, которые он взял у кузена Перголы! Он перечитывал их время от времени, чтобы укрепиться в своих убеждениях, когда чувствовал, что они начинают колебаться, когда оживали вдруг дошедшие из глубины веков унаследованные от предков предрассудки, уподобляя его дикарям, первобытным людям, боявшимся призраков, созданных их же собственным воображением и принимаемых за реальность. В этом книги были правы.

И все же впечатления дня продолжали волновать его. Нужно было покорно, терпеливо дождаться, пока они померкнут, развеются, как галлюцинации, вызываемые жаром и проходящие только когда жар спадет. Так бывает иногда во время бреда — сознаешь, что это бред, но болезненные видения не становятся от этого слабее.

Он был сейчас именно в таком состоянии. Он ведь рассуждал, даже посмеивался над страхами, вызванными словами нотариуса Маццы, и над глупостями дона Аквиланте, воображавшего, будто видит духов и разговаривает с ними, и в то же время вздрагивал от малейшего скрипа мебели, тревожно посматривал в темные углы, словно там прятался кто-то, кто мог неожиданно выйти к нему… Зачем?.. Глупости! И все же он поспешил в столовую, чувствуя, что у него уже не хватает мужества долго оставаться в полном одиночестве.

Он выглянул на балкон. В переулке, где у дверей жалких домишек не было ни единого фонаря, соседки приглушенным хором читали молитвы. Пламя домашних очагов, тусклые лампы, горевшие в домиках, отбрасывали красноватые полоски света на щербатую мостовую, на группу людей и на старуху, сидевшую на каменной скамье поникнув головой и сложив на коленях руки. Какие-то тени время от времени пересекали полоски света в разных направлениях. И монотонные слова молитв, эхом отдававшиеся в небольшом переулке, прерывались то криком — кто-то кого-то звал, то плачем ребенка — и мать спешила к нему, то топотом осла — подъезжал крестьянин и сбрасывал с животного пару вязанок дров. Потом женщины снова начали так же монотонно, но немного быстрее читать молитвы. И маркиз думал о том, что год назад он ничем не отличался от этих жалких людей. Они верили, что их молитвы вознесутся на небо, дойдут до ушей бога и мадонны, а те помогут им в несчастьях, — и отправлялись спать, утешенные этой искрой надежды. Однако же это не мешало им в каких-то случаях поступать так, будто ни бога, ни мадонны вообще не существовало.

И он думал о том, что жизнь — необъяснимая загадка. Зачем рождается человек? Почему умирает? Почему так рвется он что-то делать, обогащаться, искать удовольствий и страдать, стремясь достичь рано или поздно желанной цели? В иные минуты жизнь казалась ему безумной фантасмагорией. И он удивлялся этим столь несвойственным ему размышлениям, этой печали, что томила его душу, этому неясному волнению, которое охватывало все его существо, словно предчувствие каких-то горестных событий.

Женщины кончили молиться. Двери лачуг закрылись. В темном переулке не появлялось больше ни души.

Под безлунным, покрытым пятнами пепельно-серых туч небом внезапно вновь прозвучало вечернее проклятье тетушки Марианджелы:

— Сто тысяч дьяволов на дом Крисанти! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на дом Пиньятаро! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох!

Маркиз ушел с балкона. На этот раз крик несчастной безумной женщины оказался для него невыносимым.

На следующее утро он отправился к кузену.

Чечилия, дочь дядюшки Тиндаро, вышла навстречу ему в прихожую, ведя за руки двоих своих ребятишек.

— Благодарю вас, маркиз! — Слезы мешали ей говорить. — Приободрите его.

— Так это правда? А я думал, Грация все преувеличила.

— Он очень плох, как никогда. В любую минуту может задохнуться… К счастью, господь коснулся его сердца… У него сейчас настоятель Монторо… Он сам попросил позвать его, чтобы исповедаться.

— Чтобы исповедаться? — переспросил маркиз, решив, что неправильно понял.

Чечилия не ответила ему, потому что в это время из комнаты больного вышел настоятель.

— Я ухожу, но сейчас же вернусь, — сказал он, не поздоровавшись с маркизом, на которого еще сердился за распятие, подаренное церкви святого Антонио. — Осторожность, и ничего больше, синьора. Кавалер в любую минуту может оказаться вне всякой опасности. Подобное часто бывает при таком заболевании. Не надо отчаиваться.

Синьора Пергола вытерла слезы, успокоилась и обратилась к маркизу:

— Проходите! Проходите!

Но он замер на пороге. Он не верил своим глазам.

На комоде, убранном алтарным покрывалом, между деревянными позолоченными канделябрами с наполовину сгоревшими свечами он сразу же заметил серебряные ларцы с мощами, которые видел в ризнице церкви святого Исидоро, где их выставляли в день последнего приезда епископа. В ларце поменьше хранились фаланги пальца святого Биаджо, исцелителя от болезней горла, в другом — вылепленная из воска рука, служившая футляром для кости предплечья святой Анастасии.

Напротив комода, на столике, также накрытом алтарным покрывалом, между двумя подсвечниками с горящими, оплывающими свечами лежало на хрустальном подносе вервие[130] Христа бичуемого из церкви святого Паоло. Реликвию эту дозволяли брать лишь в крайних случаях и особо почитаемым прихожанам.

Мог ли он ожидать подобное? Маркиз с изумлением посмотрел на кузена, который, качая головой, с трудом выдавливая какие-то неразборчивые слова, приглашал его подойти ближе.

Сидящий в постели, откинувшись на гору подушек, в натянутом на самые уши белом нитяном колпаке, с пластырями на горле, привязанными широким шарфом из серой шерсти, с багровым лицом, опухшими веками, укрытый суконным одеялом бутылочного цвета, из-под которого виднелись руки, сжимавшие небольшую медную фигурку Христа на кресте из черного дерева, кавалер Пергола был почти неузнаваем. Только присутствие его расстроенной жены и детей удержало маркиза от хохота. Душивший его смех был, однако, исполнен горечи, глубокой печали, был в сущности нервным припадком, вызванным сильнейшим разочарованием, которое ошеломило его и пригвоздило к порогу.

«Но… Как же так? Как же так?» — с тревогой думал он, подходя к постели больного.

— Простите меня!.. Я смутил… вашу душу!..

— Молчите! Не утруждайте себя! — прервал его маркиз.