В детстве у меня была любимая телепередача, называлась она, кажется, «Живая линия». Я ни одной не пропустила. Все начиналось с мультика: бежала линия, поднималась вверх и обводила контур человечка в профиль, опускалась вниз, рисовала траву, снова взлетала вверх, и появлялись деревья. Герой составлял единое целое с окружающим миром. Человечек весело шагал, напевал, бормотал что-то себе под нос, но внезапно та самая линия, которой он был нарисован, обрывалась прямо перед ним. И он вопил на смешной тарабарщине, похожей разом на итальянский и на французский, нечто вроде: «Куда все подевалось?» Иногда он летел в пропасть и громко голосил: «А-а-а!», исчезая на глазах, как цепочка петель незакрепленного вязания. Иногда удерживался на краю. Иногда ему удавалось продвинуться вперед, воспользовавшись кусочком пройденного пути. Он был из тех, кому изо дня в день приходится класть рельсы и наводить мосты, чтобы поезд его жизни двигался дальше. То есть был просто-напросто взрослым человеком, мучительно карабкающимся к небытию. Каждый рано или поздно подобно этому человечку окажется перед пропастью. Линия оборвалась, и винить решительно некого. Мы в ужасе: мы не ждали подвоха; мы возмущены: как посмели нас бросить?

«Куда все подевалось?» — вопишь ты, выжимая половую тряпку. Линия оборвалась, потому что мы вели ее не твердо. Совсем другое дело — упорно гнуть свою линию. Мало пуститься в путь, хорошо бы прикинуть, куда он выведет, а потом без устали подправлять дорогу, выравнивать неизбежные рытвины и ухабы благодатным податливым материалом — собственными надеждами и мечтами. Бывает, наши тяжкие инженерные работы идут на лад сами собой, мы движемся быстро и легко, словно по мановению волшебной палочки, и облегченно вздыхаем. Нам кажется, что беды и трудности позади, что отныне все пойдет как по маслу. Наивные дураки, до чего же короткая у нас память! Ведь линия нашей жизни — творение наших рук, результат наших желаний, — а желания у нас самые непредсказуемые. И мы тихо-мирно приближаемся к обрыву, а потом с ужасом и отчаянием вглядываемся в пустоту. Мы без сил, мы такого не заслужили! Кто нам поможет? На кого нам опереться? Вокруг сплошные дезертиры. Все устали не меньше нашего. До чертиков. И родные, и близкие, и друзья. Вот тогда-то, если, конечно, повезет и хватит мужества и безрассудства клюнуть на приманку непредвиденного, к нам приходит любовь. С ее приходом заканчиваются дорожные работы. Мы больше не мостим дорогу к небытию, перед нами — висячий мост, путь в вечность.

Сегодня вечером брат пригласил меня в ресторан. Мой брат Шарль — славный малый, так все говорят, и это правда. Ни единого недостатка, сплошные достоинства. Безмятежно спокоен, чуток, надежен, находчив. К тому же чувствует себя непринужденно в любом обществе, при любых обстоятельствах. Словом, исправленное и дополненное переиздание меня самой. В детстве я из себя выходила от его невозмутимости. Сама я могла бесноваться, вопить, ругаться, трясти кулаками, рыдать. Он — никогда! Его улыбка, его загадочная улыбка реяла развернутым парусом, а длинная шея казалась мачтой. Шарль моложе меня на четыре года. А мне кажется — на целую вечность. Он позвонил мне утром, как раз когда за Венсаном закрылась дверь. И спросил:

— Сегодня у тебя случайно не выходной?

— Я работаю без выходных.

— Прекрасно. Если их нет в расписании, можно отдыхать в любой день. Раз ты не сможешь уделить мне целый день, устроим хотя бы выходной вечер.

— С чего вдруг?

— Хочу пригласить тебя в ресторан.

— Ты шутишь?

— Вовсе нет.

— В день открытия моего ресторана ты не удосужился прийти.

— Я был в Торонто.

Мой брат путешествует, много и с удовольствием. Он не страдает морской болезнью, и смена часовых поясов ему нипочем. Я знаю об этом не с его слов. Он никогда не хвастает. Просто раньше мне случалось ездить вместе с ним, тогда-то меня и поразила его исключительная выносливость.

— А теперь ты вернулся, звонишь мне и думаешь, что я всегда к твоим услугам. Как услышу тебя, так сразу все брошу и прибегу. Я не могу закрыть ресторан. Я разорюсь.

— Да, знаю, в конце концов разоришься. Один вечер роли не сыграет. Жди, я за тобой заеду.

— На мотоцикле?

— Ну да.

Я старше, но Шарль командует мной, потому что он умней. Это было ясно с самого начала. Так уж фишка легла. Будучи совсем крошкой, Шарль уже подавлял меня своим совершенством. Он никогда не капризничал и на удивление исправно проделывал все, что положено младенцу. Отлично ел, отлично спал, да и во всем остальном был выше всяких похвал. Долгое время я, содрогаясь от ненависти, вглядывалась в его глаза. И видела в свинцово-серых блюдцах свое отражение. Наклонялась, чтобы рассмотреть себя получше. Он протягивал ручки, хватал меня за щеки и принимался рассеянно сосать мой нос. Несмотря на собственный нежный возраст, я не могла заподозрить его в глупости и порадоваться. Я считала, что это у него такое своеобразное чувство юмора.

Шарль выбрал невероятно изысканный ресторан. Я в таких еще не бывала. В противоположность брату я в незнакомой обстановке теряюсь. Здесь все было продумано и подобрано с исключительным вкусом. Я заметила, что скатерти положены небольшие, специально, чтобы из-под них кокетливо выглядывали точеные изящные ножки столиков. Эта деталь меня поразила: действительно, если ножки красивые, зачем их прятать? И вилки с ножами какие-то необычные; по виду старинное серебро, начищенное до блеска, а возьмешь — они легче пушинки. Совсем невесомые, кажется, будто ешь руками, будто еда сама оказывается во рту. Что подумал бы хозяин этого ресторана, побывай он «У меня»? Мне стало мучительно стыдно. Я жалкая неконцептуальная собачонка.

Я заказала карпобротус и трюфели под соусом. Карпобротус, или полудник, — это редкий сорт салата, он похож на зеленую розу. У него мясистые листья, плотно прилегающие к толстому очень вкусному стеблю. Понятия не имею, где его покупают. Зато «У меня» всегда есть салат-латук, салат-ромен и сурепка. Последнюю я добавляю в дичь: по-моему, сурепка вполне подходит к дичи, ведь это дикорастущая трава, и я рада, что нашла ей достойное применение. Хотя не все со мной согласны: большинство с гримасой отвращения оставляют сурепку на краю тарелки, словно я положила в жаркое несъедобное украшение. Невзирая на неудачи, я отважно выхожу за рамки обыденного. Это мой долг перед природой и ее дарами. Дичь с сурепкой. Авокадо с грейпфрутом. Сыр с белым вином. Я рушу привычные сочетания, то и дело крою не в масть.

Непонятно, как в этом ресторане устроено освещение. Ни люстр, ни свечей — мягкий свет струился неведомо откуда, обтекал нас расплавленным золотом, вернее, мы сами плавились в золотом сиянии. Оно ласково обволакивало моего брата, меня, других посетителей. Словно мы ужинали на закате солнца, а закат все длился. Нимбы осеняли головы официантов. Мы все были так прекрасны, что мне подумалось: может, мы в раю? Благая всемогущая рука погрузила нас, пряничных человечков, в патоку забвения и неги, украсила наши щеки и лбы радужными полумесяцами. Я попробовала волшебный салат — такого нигде не купишь, его нужно собирать ночью при свете ледяного факела в Броселиандском лесу[1], сейчас мне это яснее ясного, — попробовала и поняла, что даже лучшие мои блюда, которыми я так горжусь, не идут с ним ни в какое сравнение. Я не ожидала, что знамение, указующее, что я сбилась с пути истинного и непомерно возгордилась, будет явлено мне столь зримо. Я невольно сравнивала свой ресторан с этим, роскошным, вполне концептуальным, — уж его-то всякий правильно назовет и определит. Жестокое сравнение! Я не пудель, спасовавший перед доберманом, не пекинес, испугавшийся Лабрадора; я плюшевая собачонка, причем замызганная, никудышная, никому не нужная, что пылится на витрине захолустной бакалеи, поскольку некогда возомнила себя очаровательной игрушкой, способной привлекать покупателей. Я не ждала опять-таки, что именно Шарль подтолкнет меня к осознанию горькой истины. За что? За какие грехи он привел меня сюда? Может быть, решил, что милосерднее разрушить иллюзии одним махом, внезапно и быстро? Хотя вряд ли. «У меня» он ни разу не был. Не пробовал моих кушаний, не видел моих столов и стульев. Брат все это время что-то мне рассказывал. С тех пор как мы пришли в ресторан, он не умолкал ни на минуту. Самое ужасное — я ничего не слышала. То есть я слышала звук его голоса, словно шум прибоя, который то завораживает, то раздражает, то убаюкивает, то бодрит, но не понимала ни слова — да и кому удалось бы различить слова в рокоте волн?