— Я взяла бесплатную газету, потому что люблю смотреть рекламу ресторанов. Я большая лакомка. И говорю Гуго: «Посмотри, славное местечко, ресторанчик под названием «У меня», и показала ему статью. Он ничего не ответил. Уткнулся носом в фотографию. Потом сказал: «Это моя мать. Вот эта женщина — моя мать». Он вас узнал. Сначала я подумала, что он чушь городит. Потому что он все время о вас говорит и меня уже достал.

«Что он обо мне говорит? — хочется мне спросить. — Он меня ненавидит?» Но стыд мне мешает, затыкает рот. И радость тоже.

— Я давно узнала, что вы… разошлись. Он мне все рассказал. Сразу, как мы только остались вместе. Ночью он не спал, и я его спросила, о чем ты думаешь, когда часами ходишь туда-сюда по комнате?

«Какой комнате? Вы живете вместе? Сколько времени вы знакомы? Он стал спать лучше?»

Но кляп по-прежнему у меня во рту.

— Он был вне себя. Плакал, когда рассказывал. Я никогда не видела, чтобы взрослый парень плакал. Мне это было странно. Меня это поразило. Он сказал, что встретил того типа — как бишь его? Огюст? Нет, Октав. Сказал, что, когда увидел, хотел убить. Я испугалась. Сказала, что это кретинизм. Сказала, у тебя инфантильные реакции, и он опять впал в ярость. — Она рассмеялась. — Да, он был вне себя, сказал, что кретинка и дебилка я, раз ничего не понимаю. Что он пережил травму. А я, вы понимаете, не переношу травмированных. Люди травмированы! Да сейчас весь мир травмирован. Вы со мной согласны? Или я чересчур резка?

Отвечать я не могла. Но думала, что она права. Мне бы очень хотелось обсудить с ней последствия, к которым приводят травмы. Хотелось поблагодарить ее, сказать, какая она красивая. Узнать, что ей помогло стать такой взрослой. Расспросить о родителях.

— Все меня считают слишком прямой и резкой. Я думаю, причина в моих предках.

Мгновенный отклик на мой вопрос меня поразил. Она прочитала в моих глазах любопытство, которое я не могла скрыть, и объяснила:

— Я не француженка. Родилась в Смоленске. В Париж приехала, когда мне было двенадцать лет. Французского совсем не знала. — Она опять засмеялась. — Я одно только слово говорю теперь с акцентом. Правда, одно, название магазина. «Монопри». Слышите, у меня вместо «о» все равно получается «а».

Я улыбнулась.

— Я тогда сказала Гуго все, что думаю. Женщины ничем не отличаются от мужчин. У них тоже есть тело, есть проблемы. Вас это шокирует? Я говорю слишком прямо? Но ведь так оно и есть, правда же? Мужчины на этот счет совсем чокнутые. Они выдумали святую деву. Девственница и младенец, это им нравится. А мне нет. Но Гуго я понимаю. Он был маленьким, и потом, когда речь о матери, все не так просто. Дети не хотят знать о неприятностях родителей. Им не нужны травмы. Это естественно. Но я ему сказала, что пора кончать со своими травмами. Я не буду жить с человеком, который без конца рассказывает мне о своей матери. Все на самом деле просто. И вполне можно не психовать. Если ты так страдаешь, найди и помирись. Какие проблемы? У нее есть родители, есть родственники, она не испарилась, не умерла. А он сказал, что не знает, как за это взяться, что не хочет ни с кем говорить, ни с Андре, ни с Жизель, вашими родственниками. Ему это трудно. Тоже понятно. Действительно, трудно. Тогда я сказала: «Ну и что дальше? Что ты собираешься делать? Как поступить? Я тебе сразу говорю, травмированные сироты не мой идеал». Он сказал, что будет ждать знака. Когда мы увидели фотографию, я толкнула его локтем в бок — вот он, твой знак. Мы с ним ничего не обсуждали, но я знаю, что он понадеялся на меня. Вы же знаете мужчин. Они… как большие дети. Хотят, чтобы кто-то взял на себя ответственность. Я беру на себя ответственность. И не вижу, в чем проблема. Если ошиблась, так ошиблась. Это же не смертельно.

— Мириам!

Кто-то зовет меня. Кажется, из большого зала. Я не трогаюсь с места.

— Мириам!

— Идите, — говорит Таня. — Занимайтесь посетителями. Я подожду.

Я поворачиваюсь и очень медленно поднимаюсь. Меня шатает. За столиком у окна сидят Дени и Кола, стажеры из зубоврачебной клиники, ждут кофе.

— А пирожные есть? — спрашивает Кола.

— Остались с шоколадной помадкой, — отвечаю я на автомате.

Я двигаюсь еле-еле. Сил разрезать остаток торта на кусочки и разложить по тарелочкам нет. Несу на стол прямо в форме.

— Доедайте все, дети мои, — говорю. — Подарок от хозяйки.

Счет я рву. Меня не надо отрывать еще раз. У меня не будет сил принимать от них деньги, сдавать сдачу.

Я опускаюсь на стул напротив Тани. Она молчит. Глубоко дышит, глаза у нее расширены. Не лицо, а маска. Что с ней произошло? Почему она замолчала? Молотилка сломалась? Но что еще она может мне сказать? Теперь моя очередь говорить. Только бы не разреветься. Я боюсь ее осуждения. Боюсь ее здоровья… Где ей понять мое горе, страхи, волнения? Я пытаюсь что-то такое сформулировать про себя. Ищу слова, но фразы не складываются. Подводит синтаксис. Синтаксис и произношение. Я уверена, что покалечу все слова своим внутренним воем, с которым пытаюсь справиться.

Мне приходит спасительная мысль. Таня — лакомка, сейчас я ее угощу. За едой она не будет спешить и дождется, пока речь ко мне вернется. Не вставая с места, я протягиваю руку к кухонному столу и кладу перед ней большой кусок морковного кекса с грецкими орехами.

Глаза у нее сразу заблестели:

— А можно мне еще чаю?

Кофеварка «Хиршмюллер» сверкает в лучах закатного солнца. Я ошпариваю кипятком чайник и кладу в него ложку заварки, завариваю чай по-русски. Поднимается облачко пара, носик плюется кипятком, и мне на память приходит старинный паровоз, вокзал, слезные прощания, радостные встречи.

Танина ложечка погружается в лимонное желе, добывает зернистую плоть миндального кекса.

«Ешь меня, девочка, ешь меня, и тогда ты меня поймешь».

Полузакрыв глаза, она наслаждается тонким сочетанием корицы и жженого сахара.

— До чего же вкусно! — восклицает она. Вздыхает и смотрит на тарелку. — Обидно будет, если наши дети такого не попробуют, — говорит она. — Детей у нас пока нет, но я хочу много детей. Может, двух, может, четырех. Обидно будет, вы ведь согласны?

Я пожимаю плечами и изо всех сил стараюсь удержать слезы, так стараюсь, что голова от боли раскалывается.

Таня добросовестно ест кекс, время от времени останавливается и недоверчиво покачивает головой. Ну надо же! До чего нежный! А какой аромат! И вкусно до невозможности.

Она встает, берет вторую чашку, наливает в нее чай и ставит передо мной.

— Чокнемся? — предлагает она.

Мы чокаемся.

Мне остается только ждать: работа нервная, требует массы внимания. Бесчеловечно не назначить срок, приходится вздрагивать при каждом скрипе двери, прислушиваться к шуму любых шагов. Я все время настороже, все время отрываюсь от дела. Какое уж тут течение жизни? Я без конца поднимаю голову, оборачиваюсь, чтобы проверить, наготове каждую секунду.

Вот уже два дня, как Бен готовит вместе со мной. Говорит, что стажируется. У него талант к изготовлению теста. Легкая рука. Удивительная. Просто дар божий. Делать тесто ведь не научишь. Сладкие пироги с начинкой у него в сто раз лучше моих. Рулеты с маком и вишневым вареньем божественны.

Тушеное мясо пока не очень. Но тут никаких тайн нет, делай все по рецепту, и получится.

Заказами занимается Барбара. Она обожает счета, списки, бумаги, это по ее части.

Бешеным темпом мы приближаемся к моему отъезду, но каждый час тянется мучительно долго.

Я пригласила инспектора из санэпидемстанции. Он такой, как я и ждала, неприятный, с брезгливой физиономией, делает заметки в блокноте, перевернул все столы и стулья, устроил у нас страшный беспорядок. Он лезет повсюду и наливается кровью, когда, встав на четвереньки, заглядывает под холодильник. Потом от него так и разит. «Здесь из-за вас дышать невозможно» — так и хочется мне сказать. А он толкует о бактерицидном льде и синтетических губках. Отказывается от всего, чем я хочу его угостить, — кусочка пирога со спаржей, кружки бархатистого тыквенного сока, черничного мусса с миндальным молоком, даже от чашечки кофе на дорожку. Он объявляет, что пришлет отчет, и уходит, не пожав мне руки.