— Так вы вложили весь капитал в ваше… ваше…

Похоже, никак слова не подберет. Неужели трудно догадаться, что «У меня» — ресторан? Неужели так никто и не сообразит, что здесь кормят, и к тому же недорого? Неужели все так и будут вечно проходить мимо… Правда, вывески нет. Нигде не написано «ресторан», «кафе-бар» или «закусочная». Нигде не написано «У меня», — не хватило времени, не было ни стремянки, ни краски. Зато есть витрина, грифельная доска с сегодняшним меню, столики и стулья, есть зеленый с золотом диванчик и моя драгоценная никелированная кофеварка. Черт! Как все по-дурацки вышло. Люди не поняли, что тут «У меня» такое! Венсан, Венсан, что бы я без тебя делала, мой музончик!

— Вы имеете в виду, в мой ресторан?

— Ну да, в ваше предприятие.

— Нет, продав чайную, я на все деньги купила акций. А это помещение приобрела в кредит, — мне захотелось пустить ему пыль в глаза.

— Ловко, — одобрил он и даже тихонько присвистнул.

У тружеников выживания свои сложности: входя в образ, им не следует увлекаться, а я мигом преобразилась в бизнес-леди. Тут же освоилась с новой ролью, мысленно надела строгий костюм, изящные туфельки на каблуках. Даже собралась рассказать, будто я замужем за преуспевающим адвокатом, — у нас пятеро детей, мы католики, само собой, не ортодоксы, но люди строгих правил. В общем, сочинила семью под стать амплуа. Но вовремя удержалась: версия не выдерживала критики, если принять во внимание, что на самом деле на мне дырявый фартук и поношенные вельветовые джинсы. И на голове не новомодная прическа, а воронье гнездо. Какая уж тут леди, скорее, индейская скво, только вчера с гор спустилась, или бродячая цыганка-гадалка. Вопреки расхожему мнению, труженикам выживания избыток фантазии ни к чему. Пусть выдумщики витают в облаках, строят воздушные замки, свято верят собственным вымыслам и по ходу дела втирают очки слушателям. Мне важнее твердо стоять на земле. А кто я и где я — не важно.

Кофе мы допили. Что дальше?

— Вы любите читать? — неожиданно спросил Венсан.

Словно всадил мне нож в сердце, да еще повернул его. Боль невыносимая. Я стиснула зубы. И ничего не ответила. Не смогла ответить.

Он встал и прошелся по залу.

— Довольно необычно, — заявил он. — Полки с книгами в вашем… Вашем… Неужели вы их все прочли?

На ходу он взял с этажерки напротив диванчика одну из тридцати трех книг, что я так любовно расставила.

— «Страдания юного Вертера», — прочел он вслух. — Вот скукотища! А это что такое? «Те vild palms». Не пойму, по-английски или по-немецки? Сколько же языков вы знаете? А вот, наконец, в моем вкусе: «Королевство эльфов». А про хоббитов вы слыхали? У вас тут и детские есть. «Алису в стране чудес» я, кажется, читал, когда был маленьким. Нет, пластинку слушал. Помните, были такие книжки-пластинки? Очень удобно, если ребенок не любит читать и родителям некогда… Но вы-то, наверное, всегда читать любили. И все-таки я удивляюсь, деловая женщина, и вдруг…

Сейчас он все испортит. Откроет, станет читать и убьет чудесный запах старинных пожелтевших страниц зловонием изо рта. К счастью, не открыл. Он нелюбопытен и к тому же аккуратен до крайности. Как никак владелец цветочного магазина. Товар у него хрупкий, живой, умирает при малейшей неосторожности. Венсан спросил, люблю ли я читать, но ему наплевать, что я отвечу. И это к лучшему. Иначе его магазин открылся бы на час позже. Ведь в двух словах всего не объяснишь. А так я могла спокойно молчать и слушать его болтовню. Ему оставалось еще минут десять, и он с удовольствием заполнял их словами, безобидными и пустыми. Я ему не мешала. Пусть себе разглагольствует. Мне вспомнилась моя любимая книга, здесь, на полке, ее не было, я не могла ее взять с собой, я ее потеряла и, наверное, горько оплакивала бы потерю, если б не верила, что однажды она ко мне вернется. Когда-нибудь мне ее принесет посланец из прошлого. Гонец доставит любимую книгу в последнем акте, под самый занавес, как в пьесе Шекспира. Сама я не смогу купить такую же, поскольку не помню ни автора, ни названия. «Как же так?» — спросите вы. Согласна, дико, тем более что я перечитывала ее много раз. У меня есть некоторые странности. Неврологического свойства. «Неврологического», а не «психического» (терпеть не могу это слово). Да, я забываю названия книг. Путаю авторов. Сейчас, к примеру, упомянула Шекспира, но, вполне возможно, подразумевала Мольера или Ибсена. В пределах тридцати трех томов моей передвижной библиотеки я еще ориентируюсь. А дальше — полный хаос, неразбериха, из которой я извлекаю бесчисленные сокровища. Венсан как раз проводил сравнительный анализ разных систем проигрывателей, когда мне вспомнилась моя любимая книга, философский трактат. Больше всего я любила там рассуждение о собаках. По мнению автора, собака — не животное. Автор (не знаю, он или она: помимо имен я забываю также и пол) утверждает, будто собака — обобщенное понятие, концепт. Доберман не имеет ничего общего с кокером-спаниелем, а тот вовсе не похож на чи-хуа-хуа. Сенбернар теоретически мог бы полюбить пекинеса, но возможно ли это на практике? Да и желательно ли? С точки зрения зоологии сенбернар и пекинес принадлежат к одному виду, но в жизни они не пара — это ясно всякому. Тем более удивительно, что трехлетняя дочь мыслителя или мыслительницы (мгновенный переход от общих рассуждений к случаям из собственной жизни наводит на мысль об англосаксонском происхождении автора), гордясь, что может различать животных и называть их, радостно тычет пальчиком и лепечет: «Собачка!» — указывая на совершенно несхожих между собой зверей. При этом толстого огромного кота она «собачкой» не назовет. И самого крошечного пони, вдвое меньше дога, с «собачкой» не спутает. Она безошибочно узнает собаку. Даже молчащие, бесхвостые, с подрезанными ушами, облаченные в комбинезончики для прогулок в непогоду, собаки не теряют концептуальной идентификации. Рассуждение логически небезупречно, но я расстроилась не на шутку. Что же делать с концептуальной идентификацией «У меня»? Венсан не сумел определить, что я открыла. Он не назвал рестораном место, где мы пили кофе, и я почувствовала себя собакой вне концептуальной целостности, единственной в мире собакой, которую трехлетние дети путают с котом и медвежонком. «Как же меня угораздило оказаться в таком незавидном положении?» — с горечью спросила я себя.

Не могу вспомнить, когда до меня дошло: чем люди старше, тем больше усилий им требуется, чтобы жить дальше. Просто жить, изо дня в день. Раньше жизнь представлялась мне, почему, не знаю, высокой горой. Ребенок, подросток, юноша взбираются на вершину. А лет с сорока-пятидесяти человек катится под уклон, несется сломя голову к смерти. Так вот, ничего подобного, я ошибалась, и, уверена, не я одна. С каждым днем истина все очевидней. В начале жизни мы не одолеваем крутой подъем, а съезжаем с горы, без усилий, беззаботно и весело. Все нам в радость и в удовольствие — любой вид, любой запах — недаром кажется, что в детстве все пахло особенно вкусно.

Но пройдет не так много лет, и ты начнешь различать впереди отвесную стену. Поначалу не верится, что до последнего вздоха будешь с трудом карабкаться по ней, а не ехать вниз, стремительно и незаметно. И вот однажды, ненастным осенним вечером, моешь в который раз заляпанный пол на кухне, полощешь тряпку в ведре, и вдруг наваливается тоска, черная и тяжелая, как свинцовая гиря. Выжимаешь видавшую виды тряпку — чего только ею не подтирали: младенческие испражнения, разлитый томатный соус, красное вино и шампанское после праздников, бесчисленные брызги после водной баталии, устроенной одуревшими от жары детьми, грязь, принесенную с улицы. Выкручиваешь ветошь, протертую до дыр, и чувствуешь, как скручиваются узлом кишки, колотится сердце, гоня по жилам липкую кровь, которая в этот миг кажется такой же тяжелой и черной, как вода в ведре. И захлебнулась бы в слезах, да дел полно: заплати по счетам, ответь на письма, собери детские вещи — скоро каникулы. Никуда не денешься. Карабкайся потихоньку. Жизнь твоя, никто ее за тебя не проживет.